Настойчивый и двинутый на всю голову, выжимающий из отодранной руки новые кровяные ручейки, он навалился махиной блуждающей подземной тени на Юу - этакий призрачный пугающий городок, выпрыгнувший из проклятой дедовой табакерки, черт рогатый, бес о трех глазах да одном копыте. Вышел из громады вытянувших тулова колонн, сделавшись в разы выше, мощнее, настырнее, ненавистнее и вместе с тем добивающее, чем представлялся Второму всегда; хрустнул под военными подошвами треснувший лед, и Юу, испытав не столько желание сражаться, сколько бежать отсюда прочь, отдернулся назад, ощутив, как под пятками опасно зашаталась вынырнувшая сама собой предательница-пустота.

      Он - маленький и гибкий – тяжеловесным Уолкером не был, а потому сумел удержаться на тончайшей нитке, распластать в стороны руку цельную и ручной остаток, побарахтаться, покрутиться, но все-таки выстоять, сохранить весомость движений. Тут же наклонился вперед, чуть не рухнул на колени и, вовремя упершись на левую ногу, едва не оказался схвачен ручищей успевшего подобраться бесчестного Уолкера, не собирающегося на этот раз играть ни по каким известным им обоим правилам.

      Как увернулся снова - Юу уже и сам не знал, но факт оставался фактом: пальцы чертового экзорциста задели, прошлись вскользь, почти схватили, но «почти» - понятие слишком хрупкое, ненадежное, переменчивое во времени и малейших обстоятельствах. Два испуганных шага, два торопливых скомканных прыжка - и Юу уже танцевал возле края следующей лужи, но все равно уворачивался, все равно уходил, все равно с тоской и бессилием таращился на собственную руку, так опрометчиво зашвырнутую в сраного ублюдка-Уолкера - ну откуда, черти, он мог знать, что тот вдруг рехнется и не захочет ее отдавать?!

      Внутри копошилось настораживающее мерзотное ощущение, будто седой этот пока всего лишь игрался, пытался себя сдерживать, проявлять какое-то там сраное добивающее терпение: слишком уж медленно он двигался, слишком многое позволял самому Юу, слишком неповоротливым казался, слишком выверенно пытался надавить на бдительность, делая из будущего потенциального служителя человеческого правосудия, что вразрез шло с правосудием божественным, слепого бесполезного крысеныша. Юу все это видел, Юу все это прекрасно ощущал славливающей запахи и намеки кожей, и все же умудрился попасться, окутаться в паутину.

      Так безграмотно и безнадежно повестись.

      Миновав еще две ямы, с горькой ехидностью пожелав добрых омраченных снов, на миг остановился, приподнял встревоженное лицо, уставился исподлобья. Требовательно зарычал:

      - Ты! Да отдай ты мне ее! Прекрати на меня напирать и просто отдай мне мою хренову руку! Она моя! И она сгниет, если я ее не приделаю обратно, а другой у меня нет – никто не будет мне ее делать, эту другую! Это ты соображаешь?! Они меня быстрее спишут со счетов, как последнее непригодное дерьмо, раз уж я не смог даже позаботиться о собственной проклятой руке, чем станут искать для нее замену!

      Кажется, если судить по расширившимся пораженным зрачкам господина экзорциста - ничего этот дурень до сих пор не соображал. Немножко новыми глазами поглядел на отобранную собственность, не обращая уже внимания, что и сам весь перемазался в детской крови, но вместо того, чтобы отбросить обратно, чего Юу все еще пытался ждать, с какого-то хера лишь еще сильнее ее стиснул, холодно и цинично проговорив:

      - В таком случае, тебе же будет хуже, славный. По-моему, выход очевиден: прекрати сбегать от меня и постой спокойно - тогда я ее тебе верну и сделаю все, что от меня зависит, чтобы...

      Он его бесил.

      Он его реально, черти, бесил!

      Устав носиться вокруг да около по скользкой мерзлоте в экземпляре привычного себя и отсутствующего приличного куска, устав пытаться вернуть то, что и так было его по самые костяшки - в буквальном, кстати, смысле! - Юу, стиснув кулаки и прорычав через зубы гортанное одурманенное ругательство, особачился. Сжался, скукожился, спружинился...

      А когда тупой седоголовый ублюдок опять опрометчиво шагнул навстречу, не то шибко уверенный, что уговорил и добился своего, не то все же понимающий, что нет, но черт поймешь на что тогда надеющийся - Юу окончательно сорвался.

      С одного прыжка, злобно оттолкнувшись от камня пятками, налетел на того, метясь пробивной головой в уязвимый живот. Должен был, обязательно должен продырявить, попасть, остановить - расстояние-то всего в полтора несчастных метра! - но вместо ожидаемого ощущения сомнительной, но победы, приправленной изрядным головокружением, почувствовал только, как стремительно посвистела вокруг щек холодильная пустота, как толкнула в спину инерция, как отказались останавливаться на грани заканчивающегося времени ноги. Его прошвырнуло, не затормозило, повело. Нацелило на одну из голодных луж с похрустывающим на поверхности снежком, и если бы не Уолкеровская когтистая лапа, ухватившаяся вдруг ему за удобный удушливый воротник, проткнувшая к чертовой мамаше тряпку и сомкнувшаяся в убийственную петлю – льдистого купания было бы не избежать при всем страждущем желании.

      Правда, радоваться было пагубно рано и теперь; четыре кувырка в разные не принимающие стороны, отчаявшийся вопль долой с разодранных вельветовых губ, не заботясь уже, что кто-то другой может очутиться поблизости и все на свете услышать. Канда бился, как дикий хомячок из лабораторной банки, набрасывался когтистыми лапками на голые скользкие стены, скребся по льдистому кислороду, оголял проводки режущих зубов, матерясь направо и налево так, как Аллен ни разу ни от него, ни от кого бы то ни было еще не слышал. Пытался повернуться лицом к ублюдочному похищающему ублюдку, но не мог сделать даже этого: седой монах быстро поворачивался за его корпусом, продолжал сжимать в узел когти, оставаться на расстоянии вытянутой руки, терпеливо дожидаясь, когда топливо детского гнева перегорит, силы покинут тщедушное тельце и на смену аффекту придет хоть малейшая выпитая адекватность, и при всем при том...

      При всем при том тупой правильный Уолкер, не заметив, перестарался тоже.

      Когти его были остры, когти резали даже камень, что уж говорить о жалком куске худой тряпки грубого каторжного пошива? Тряпка, вопреки попыткам держаться за нее осторожно, порвалась быстро - порвалась в тот же момент, если точнее, когда недоумок с пробоиной в башке, стремясь завершить раздражающий его драматический памфлет, попытался брыкучего легковесного мальчишку приподнять, лишить ногами опоры, усмирить буйствующий цветущий пыл испробованным уже способом...

      Вот где-то там воротник, разумеется, разорвался на лоскуты, на ленты, полоски, бахромные выпущенные нитки. Юу, сам того не ожидая, до конца не соображая, как это произошло, но чувствуя, что поводок порвался, а свобода снова вернулась в подставленные ладони, болезненно ушибившись коленками о бетон, поспешно оттолкнулся оставшейся рукой, подскочил, снова едва не провалился в запретный пруд чужеродной колыбели. Скосил невменяемые ошарашенные глазищи в браслетах черных синяков, оскалил в припадке клыки, прохрипел из самого нутра одержимым голосом, но ни приближаться, ни сталкиваться лбом в лоб больше не решался: и похрен на руку, и пришьют, быть может, новую, и вообще их проблемы, сами виноваты, что не уследили, впустили внутрь какого-то психбольного, распускающего лапы да орущего про свои чертовы похищения!