- Я... не понимаю... Не понимаю почти ничего из того, о чем ты говоришь... придурок… «Птица»... «ягоды», «вишен»... Что все это такое...? Что оно значит…? Как... черт... Как я могу тебя понять, дурак, если я не... я не... не... - чувствуя себя последним идиотом, не зная, куда падать от вылившегося на щеки стыда дальше, мальчишка смолк, не договорил, уткнулся лицом в чужую дышащую грудь, рассеянно вслушиваясь в удары замедлившего ход сердечного клапана.
- Это все не важно, славный мой. Я покажу тебе все, что ты захочешь увидеть, все, чего ты не понимаешь сейчас, как только мы выберемся отсюда – обещаю тебе, что там не потребуются больше никакие слова. Ты и сам все поймешь, едва только повстречаешь ее.
- Весну…?
- Весну, да.
Слушать незнакомый пульсирующий голос вблизи, прильнув ухом к грудине, было до терпкости странно: голос, льющийся ради него, зарождался где-то на немыслимой глубине, неукоснительно, непредрешимо поднимался лунным прибоем вверх. Казался глубже, чем есть, теплее, тише и вместе с тем одновременно немыслимо громче, и Юу...
Юу отчего-то даже молчаливо согласился довериться ему: возможно, подумал он, потому что внутренний безмолвный голос сокровеннее голоса поверхностного, говорливого; он зарождался рядом с тоскующим сердцем, и каждый инстинкт, доставшийся Юу от донора, от человека, которым сам он никогда не являлся, веровал, что лжива одна только оболочка, сокрытая истина - в глубине, слушать нужно ее, если жаждешь отыскать верный для всего сущего ответ.
Юу бы хотел, чтобы и его нутро тоже чем-нибудь отозвалось, чтобы и оно сказало что-нибудь необычное, решающее, пригодное для этого вот непонятного седого дурака. Юу, хоть и заранее зная, что ничего в полых внутренностях не отыщет, прислушался, напрягся, зажмурил глаза, попытался на того, другого, себя, запрятанного на дне, прикрикнуть, но услышал лишь только как забурчал голодный растревоженный желудок, расстроенно булькнул густой желтый сок, сократились непривыкшие к иной пище, но все еще жаждущие ее испробовать мышцы, и за этой обыденной ересью, на которую Юу никогда прежде не обращал внимания, он, поняв вдруг кое-что, неуверенно, тихо, но все-таки произнес, надувая от недоверия к собственным словам порозовевшие щеки:
- Эй, Уолкер...
- Да...?
- Я… я знаю, где найти для тебя ту жратву, которую ты станешь есть.
- Правда, хороший мой? С чего бы это ты вдруг…
- Да заткнись ты, сказал же уже! Не спрашивай меня. Не смей меня ни о чем спрашивать! Я и так не понимаю, зачем продолжаю с тобой возиться! Просто заткнись и подожди до чертовой ночи! Понял?
Сучий Уолкер, у которого не башка, а сплошные проблемы, закрученные в тугой узел, не ответил, не кивнул, не проговорил ни единого должного слова.
Только наклонился еще ниже нужного, стиснул пойманного мальчишку крепче и, согревая так, как не согревало ничто и никогда, уткнулся тому губами в ключицы под сползшим ненароком воротником.
***
Ближе к девяти часам вечера Юу, искренне опасающийся, что поселившегося в его пугающей комнатенке нахального седого экзорциста могут обнаружить и схватить, велел тому притаиться, засесть и ждать, а сам почти впервые раньше назначенного срока выбрался наружу, за дверь, плотно прикрыв за собой громыхнувшие створки и пообещав, что где-нибудь спустя шестьдесят минут он обязательно вернется обратно.
Аллен его отпускать не хотел, Аллен ломался и пытался разузнать, понять, всунуть свой нос туда, где его никто видеть не хотел, но, в конце всех концов, напоровшись на стену из нерушимого упрямства, все-таки отпустил.
Оставшись наедине с самим собой будто совсем впервые – он нервничал, психовал, расхаживал взад и вперед по периметру скотобойного зальчика, недоверчиво поглядывал в сторону черного желчного окна. Чутко прислушивался к долетающим изолированным звукам извне, с легким ознобом на посеревшей коже узнавая, что стены здесь страшные, двери страшные, приближающихся или отдаляющихся шагов не слышно, зато слышно, как откуда-то доносятся размытые изуродованные голоса, вопли, вой, сквозистый замкнутый гул, скрежет, трение замурованных в стены полусонных жвачных механизмов.
Еще чуть погодя Аллен вдруг практически почувствовал, что из-за черного стекла на него все-таки смотрят, пусть Юу и уверял, что смотреть было некуда, некому и неоткуда – разве мог маленький ребенок до конца разобраться, работает эта штука или же нет?
Ощущение оказалось настойчивым, почти маниакальным, вцеживающимся под раздувшуюся кожу, переключающим рычажки стабильного управления в слабом надломанном мозгу; белые обитые стены, хохоча, давили, анатомический стол о черных ножках запах пролитой на него кровью, пол с проеденной таблеткой дырой шелушился под ногами, где-то продолжали парить белые размытые фигуры-простыни, исчезая прежде, чем Уолкер успевал их запечатлеть.
Через следующие десять минут Аллену вдруг подумалось, что за проведенные в этом месте сутки он наверняка сошел бы с ума: без вопросов, без преувеличений, без прикрас и всего того потешного, лживого, исковерканно-невинного, что слово «сумасшедший» давно стало значить.
Нет, он бы рехнулся по-другому, по-настоящему; он уже начинал трогаться рассудком, пока носился по больничному зловонному закутку, пока в ужасе косился на незамеченные ранее газовые терморегулирующие баллоны неподалеку от столовой операционной кровати, пока чувствовал себя посаженной в клетку морской свинкой, одновременно замкнутой в удушливое кошмарное пространство и вместе с тем открытой любопытствующим глазам наблюдающих садистов-людей.
Он не представлял, как можно уснуть здесь, в этом каменном мешке с крошечными окошечками для поступающего удушливого кислорода. Заламывая мешающие руки, как беспокойная сорная муха с отяжелевшим черным брюхом, даже не хотел воображать, каково все это время жилось заточенному здесь мальчонке: улечься на кошмарную столешницу, дождаться выключения громыхнувшего цоколем света, укутаться в простыню. Почувствовать вокруг себя обострившиеся убивающие запахи разложившейся от медикаментов плоти, день изо дня существовать в продолжающей медленно добивать могиле, даже не в больнице, в откровенном дурдоме с кипенными волокнистыми стенами и чертовым подзорным стеклом, которое, хитро подмигивая тусклыми окулярами, начинало выводить из себя все больше и больше.
Стекло глядело, стекло холодило, стекло притягивало к себе уродством отпущенных улыбок, и еще через семь минутных единиц Аллену вдруг подумалось, что лучшее, что он может сейчас сделать - это выбить его к чертовой матери прочь, уничтожить, оборвать никому не нужное существование, избавиться от белых улиток, постоянно таращащихся антенных выдвижных глаз.
Наверное, он бы и впрямь попытался - позабыл, кто он такой, ухватился за проклятую табуретку, замахиваясь той для бесполезного сокрушительного удара. Воспоминания болезненно клюнули в загривок, внутри взбунтовалась проигнорированная крестовая сила; стиснув зубы, Аллен почти активировал Клоуна, почти всадил в проклятую стекляшку убивающие когти, на этот раз уверенный, что успеха добьется и сучья чернота разлетится на миллионы мелких крошевных осколков...
