В Мелилье познакомился с парой геев-немцев. Мы втроем славно повеселились и они, узнав, что меня ничего не держит в Марокко, да и вообще нигде, предложили поехать с ними в Берлин. Почему бы и нет? Дальше пути разошлись, мальчики капитально баловались наркотиками, а я не хотел попадать в зависимость.

Но стал рабом постоянного драйва и поселился в "центрифуге". Да-да, очень интересно и безболезненно можно проводить время, существуя в бешено вращающейся реальности, когда силой выносит… куда-то и, пытаясь принять вертикальное положение, ты даже не знаешь, куда вынесло. Так раз за разом. Остановки были познавательные, занимательные, и, главное, анестезирующие.

В Берлине есть «Бойцовский клуб». Ну, прямо точная копия финчеровского, название какое-то заковыристое, сплошные ррр-ррррррр-рр. Правила давно обозначены Питтом и Нортоном. И вот я, беленький, как думал, пацифистик, Джастин Тейлор первый раз получил там в морду от здоровенного Клауса. Губа, глаз на бок, свалился навзничь… Больно? Нет! Классно! Клаус выбивал из меня сентиментальную ересь, рефлексии и сомнения в своих возможностях. Любых возможностях! Я не могу бить? Я не могу сознательно причинять боль? Посмотрим! Ха, мстительно-агрессивный настрой времен «розовой бригады» казался сейчас воркованием голубей. Жалко, что поблизости не было Криса Хоббса. Научился размахиваться, не замедляя руку перед ударом, заезжать кулаком с лету, не задумываясь о последствиях, не жалеть упавших и себя. Вытирая кровь, прижигая ссадины, вытеснял из нутра воспоминания, кромсал на куски его имя и… не хотел знать себя прежнего.

Я не рисовал, - смотрел кино. Вкруговую «Заводной апельсин», «Прирожденные убийцы», «История насилия», «Соломенные псы», «Оправданная жестокость», «Забавные игры», «Американская история Х», «Бешеные псы»… Жесткое, хлёсткое, с хрустом вытаскивающее наружу темные инстинкты, подогревающее враждебность. Не на мир, - фраза «ненавижу всех потому что ненавижу всех», - не возбуждала. Злость была на себя, на те годы, на Брайана, на Гектора, но мои бывшие бойфренды могли спать спокойно, бегать за ними с пистолетом не собирался. Калечил только себя. Имел право. Моя жизнь, мой выбор, мои риски, мое будущее.

В наушниках месяц подряд только «Reign in blood», «Cannibal Corpse» и… «Реквием» Моцарта…

Секс… Всегда. Везде. С любыми. Без лиц, без имен, без историй. Я только сверху. Я не целуюсь. Я не делаю минет. И, видимо, оказался неплохим жеребцом, потому как в паре посещаемых гей-клубов через некоторое время Тейлора стали чуть ли не передавать из рук в руки.

Страха – не было. Ни перед чем, кроме снов. Я боялся засыпать, потому что на той стороне не мог контролировать сознание, не мог рубцевать душевные дыры ожесточением. Там я был голым и беззащитным, уязвимым и маленьким, нуждающимся в любви, нежном сексе, доме, друге, партнере. Чем сильнее занимался самоотречением днем, стуча по мозгам и нервам предельным фортиссимо, тем шквалистее ночью было одиночество.

Мой прикормленный бес жирел и наглел. Начинал диктовать условия и, через посредников-ньюсатанистов, к которым тоже оказался случайно вынесен "центрифугой", настойчиво зазывать на встречу со своим господином. Но черные мессы и прочая оккультная херня интереса не вызывали, поэтому беса я послал.

Очередной сон вызвал тогда очередной страх… Но этот же сон вернул меня себе. Десятки разнузданных бесов превращались в гигантских пауков и черных непроницаемых приведений, блядь, как же я боялся этого в детстве. Они сжимали кольцо, шипели, гудели, сквозь них мелькало лицо Гектора, который, широко разинув рот, выкрикивал фальцетом: «Это тебе знак Джастин, вернись». А потом страх, - огромный, засасывающий, подчиняющий себе мысли, шаги, чувства. Внезапно, перекрывая все остальные звуки, - его голос. «Не бойся, они не настоящие, чудовища порождены твоим разумом, Джастин. Нарисуй их так, как раньше. Не выбрасывай на помойку свое «я», не позволяй им управлять тобой. И, хотя наш общий путь закончен, судьбы разошлись, останется память».

От слез на подушке мокро, холодно, ужас растворился. Слова Брайана звучали в ушах, однако благодарности во мне не было. Да, они уничтожили агрессию, злость, ненависть, но освободили место для привычной боли и… для чувства унижения. Его игра виделась теперь как оскорбительная равнодушная пощечина, которую «крутой парень» дал «мелкому пиздёнышу», этакое наказывание мальца за самостоятельность. Умом понимал, все не так, знал истинные мотивы Брайана и зачем потребовался Гектор. Но не мог ничего поделать, уязвленное, опозоренное самолюбие взвыло, заставило повторить вслух его слова, принять как аксиому, как вердикт, как окончательный диагноз: «…И, хотя наш общий путь закончен, судьбы разошлись, останется память». Нужно начать жить заново, не разрушая себя, не обвиняя и не оправдывая его, двигаться вперед как пойдет путь. А память. Или пойдет нахуй или останется, еще не знаю.

И тут меня накрыло заново. Отчаянием… Блядь, как же было плохо. Комната сжалась до размеров раскаленного карцера, малейшее движение рукой, и прикасаешься к расплавленным стенам. Невозможно сидеть, лежать, стоять, нельзя вывернуть это из себя, сколько не пихай пальцы в рот, рыдая в унитаз. Я метался, кричал, рычал, от мата дрожали стекла, бросался на кровать, швырял предметы, выворачивал до хруста пальцы, пил виски из бутылки до тех пор, пока не прерывалось дыхание, бился головой об пол и кусал запястья до синяков. Рука ходила ходуном от плеча.

Ебаная память… Не вытравить растворителем, не вырезать автогеном, не ампутировать, не усыпить пением сирен. Как с ней жить, если самое легкое прикосновение к его имени – это пытка и спазмы унижения. Но я хотел жить! Значит? Значит память можно попробовать обмануть обещанием не трогать, не бороться с ней, забыть, не кормить, не разговаривать. Оставить там, внутри, как рудиментарный орган, этакий второй аппендикс.

Наверное, мысль была правильной, потому что я уснул и проснулся почти без боли.

На следующий день улетел В Нью – Йорк. Понятия не имел, где буду жить, чем заниматься, куда ходить, точно знал одно, никогда не поеду в Питтсбург. Рано или поздно маме и Молли придется сказать, что мы расстались с Гектором. Через какое-то время нужно связаться и с Гектором, в Малаге остались вещи и ценные для меня картины. Но можно решать не самому, опять же, хорошо, что средств пока достаточно.

Первый звонок в Нью-Йорке выбивает почву из – под ног...

Я выживу… Без тебя, Брайан Кинни. Не знаю, что ты хотел мне сказать, но уже поздно. Я не могу и не хочу больше менять решение, перекодировать самоустановку, помнить память. Я не хочу видеть тебя, давшего мне пощечину. Не хочу слышать тебя, передавшего меня Гектору. Не хочу знать. Как ты сказал на моих похоронах «Каждому – своё. Я живу – жизнью» Живи, только не в моей.

POV Брайан.

Питтсбург. Июль 2008

В трубке, даже после того, как Джастин отключился, повторяются и повторяются его слова «тебя больше не хочу любить», «люблю Гектора, по-другому, но люблю». Итак, я больше не в его жизни. У него своё с испанцем, творчество, успех, - будущее….

Не этого ли ты хотел, Кинни? Не ради этого пошел на самую отвратную сделку в своей жизни? Не потому ли лгал, претворялся, играл? Ради него… Блядь! Фальшь. Лицемерие. И страх. Ради любимого человека можно совершить подвиг, пожертвовать всем, убить угрозу, но оправдывать ложь благом – было нельзя. Решать вашу общую судьбу самому – было нельзя. Называть любовь нелюбовью – было нельзя! Ты опоздал, Кинни, с просьбой простить. Протухшее рагу… Вчерашний день… Ты проебал последний шанс вернуть Джастина, - во время его приезда в Питтсбург. Ты зазомбировал себя фразой-пустышкой «Все правильно». Живи снова теперь, блядь, с кастрированной душой. Каждому - своё? Да- да. Тебе быть самообрезанным евнухом.