— Поклянись матерью, Хатия!

Хатия долго молчала. Потом она отчетливо произнесла:

— Клянусь могилой матери, тетя Кето!

— Девочка моя дорогая! — тетя обняла Хатию, осыпала поцелуями ее лицо. — Значит, ошиблась ты? А я-то… — Она вдруг разрыдалась, закрыла лицо руками и бросилась в дом.

Хатия стояла не двигаясь и улыбалась своей милой, чарующей улыбкой. Хатия улыбалась, но никогда раньше я не видел на ее лице столько печали и страданий.

После обеда мы работали на склоне, на кукурузном поле. Внизу на дороге показался наш почтальон Коция.

— Здорово, бабы! — крикнул он, словно не замечая нас — меня, дядю Герасима, Лукайю Поцхищвили и Виссариона Шаликашвили.

— С чем пожаловал, Коция? — отозвалась за всех бригадир Ксеня.

— Да вот, привез вам сахар, масло, крупчатку, икру, балык, мед… Для керосина и мыла сегодня не хватило места, привезу завтра… А пока нате вам газету, кладу ее вот здесь, под камнем, забирайте!

— Писем нет?

— Письма в пути!

— Чтоб тебе!..

Коция ушел, покачивая головой. Я сбежал вниз, принес газету. Все окружили меня.

— Ну-ка прочти, Сосойя, что нового на свете! — попросил дядя Герасим, удобно усаживаясь под деревом.

Я начал:

— «…После ожесточенных боев наши войска оставили города…»

Закончив чтение, я отложил газету. Никто не проронил ни слова. Наконец после долгого молчания заговорил Виссарион Шаликашвили:

— Прет, значит, сукин сын?!

Он в сердцах стал выколачивать трубку об черенок мотыги.

— Прет, да еще как!.. — вступил в разговор Лукайя. Он оторвал кусок газеты, насыпал туда табак, свернул самокрутку, закурил, выплюнул приставшую к губам табачную пыль и продолжал: — Вся Европа работает на них… Здесь тебе и Франция, здесь тебе и Австрия, и эта… как она называется, Сосойя, страна рядом с ними?

— Чехословакия.

— Вот. И Чехословакия… А кто работает на нас?

— На нас работаем мы! — сказал дядя Герасим.

— Кто «мы»? — переспросил Лукайя.

— Я, ты, он, вот эта золотая девочка — Хатия, вот этот прохвост — Сосойя, бабы наши…

— Вот-вот, бабы, оно и видно по нашим делам! Работяги!.. А Гитлер — у порога! — махнул рукой Лукайя.

— В воскресенье ходила я на базар… — начала Като.

— Было, конечно, полно всего, выбирай что душе угодно! — хмыкнула Агати.

— Да погоди ты! — прикрикнул на нее дядя Герасим. — Ну и что дальше?

— Был там один… — продолжала Като. — Так он рассказывал…

— Что же он рассказал?

— Оказывается, Гитлер выдумал новое оружие: за десять верст кругом сжигает все…

— Кто сказал это? — спросила Маргарита.

— Этот самый… Министр Гитлера… Как его?

— Геббельс?

— Да. Геббельс, чтоб ему околеть!..

— А что еще?

— А еще говорил, оказывается, этот… Фамилия у него вроде нашего Рубена Трапаидзе…

— Риббентроп?

— Он самый, пропади он пропадом! Мы, мол, будем кормить вас белым хлебом и маслом… И никого, мол, трогать не собираемся, кроме коммунистов.

— И что ты ему сказала? — спросила Ксеня.

— Кому, Риббентропу?

— Дура! Не Риббентропу, а тому мерзавцу, который плел эту околесицу и которого ты слушала развесив уши!

— А что я должна была говорить! Весь народ затаив дыхание слушал его, а когда он закончил речь и обещал, что людоеда Гитлера скоро повесят вниз головой, хлопали так, думала, обрушится небо!

— Слушай, где же ты была? — спросила удивленная Ксеня.

— Как где? На базаре. А потом там состоялся митинг, этот самый мужчина выступил на митинге!

— Тьфу ты, рассказать и то толком не можешь! — махнула рукой Ксеня.

— Кето, ты женщина образованная. Растолкуй нам, что же такое происходит? — попросил тетю Виссарион.

— Что вам сказать, Виссарион… Происходят неприятные вещи… Но ничего! Скоро наступит зима, и тогда Гитлеру придется туго, как Наполеону…

— А как по-твоему: зимой нам будет теплее? — спросил Лукайя.

— Нет, теплее нам не будет, но Гитлер не готов к зиме!

— А ты почем знаешь?

— Он надеялся закончить войну до наступления зимы, потому и не подготовился к ней.

— А что ему мешает подготовиться сейчас?

— Уже поздно, Лукайя!

— А если он пожалует сюда до наступления зимы? Куда ты тогда денешься? — не отставал Лукайя.

— Мы не должны допустить этого!

— Кто это «мы»? Ты да я?

— И я, и ты!

— Да кто его остановит? Видишь, он берет город за городом!

— Должны остановить!

— Ну давай, давай! Останавливай! — осклабился Лукайя.

— Да что это ты, проклятый старик, раскаркался?! — вскочила Ксеня. — Ежели стать так да сложить руки — конечно же, быть беде!

— Чего ты орешь, баба? А я о чем толкую? Как бы не быть беде, вот что меня пугает!

— Смотри у меня, Лукайя! Вырву я твой язык! — пригрозила Ксеня.

— Да что говорить с тобой! Баба есть баба…

Лукайя опять свернул цигарку.

— Ладно, я баба… А ты? Ведь ты мужчина?.. Ах да ох! Заладил одно и то же… Ты как думаешь, Коция-почтальон приносит только похоронные? Маргарита! Получила письмо от своего?

— Получила, Ксеня, позавчера получила.

— И еще получишь!

— Что он пишет? — спросил Лука.

— Сидим, говорит, в окопах… Стреляем… Если, говорит, запоздает письмо, не волнуйтесь…

— А что еще?

Маргарита покраснела.

— Да говори, чего там!

— Если, мол, родится мальчик, назови его моим именем…

— Вот и назови! Если даже родится девочка, и ее назови по батьке! — посоветовал Виссарион.

— А от моего мальчика нет и нет ничего! — вздохнул Лука.

— Получишь, Лукайя, не волнуйся! — сказал дядя Герасим.

— Когда же?

— Получишь, говорю тебе! Пришло ведь письмо от моего мальчика! Придет и от твоего! Так, Сосойя?

— Конечно! — улыбнулся я.

— Мда-а-а… Не так уж страшен черт… — начал Виссарион Шаликашвили. — Сидим мы здесь, как в норе, не видим ничего дальше своего носа и пищим… А вы подумали о том, сколько Виссарионов и Ксений мотыжат поля в нашей стране? Сыновья скольких Герасимов и Лукайев держат в руках винтовки? Сколько бегают Хатий и Сосойев? Вы думали о том, как велика наша земля? Кто такой Гитлер, чтобы одолеть нас? Да у него ведь не хватит крови, не хватит сил для этого! — Виссарион уперся в колени огромными жилистыми, мозолистыми руками, встал, выпрямился во весь рост, окинул взглядом раскинувшиеся внизу поля. — Вон, взгляните на нее! Земля родная! Наша земля!.. Коротки руки у Гитлера, скажу я вам, коротки!..

Необозримая долина под нами дышала паром земли и белоснежными дымками, поднимавшимися над крестьянскими домами. По долине полнокровной артерией текла Супса. Вобрав в себя всю пролитую людьми кровь и пот, она щедро поливала ими землю, поила почву, катила свои волны все дальше и дальше и наконец вливалась в море неиссякаемым, неисчерпаемым жизненным потоком.

Отсюда, с крохотного клочка земли на склоне горы, напоминавшего узкую бойницу в огромной крепостной стене, я взирал на бескрайние просторы и чувствовал, что за доступным моему глазу горизонтом лежат другие, такие же безбрежные земли, за ними — новые, другие за ними — еще и еще, и так без конца, и что все это — моя, родная земля, и что золотой диск солнца, льющий на землю животворящие лучи, — это моя жизнь, мое счастье, и что нет и не может быть на свете силы, способной отнять у меня эту землю, это солнце, это счастье, эту жизнь…

Люди, окружавшие меня, смотрели туда же, на лежавшие под нами поля, и молчали. И я знал, каждый из них — Герасим и Виссарион, Ксеня и Лука, тетя Кето и Маргарита, — каждый из них думал так, как думал я. И стоящая рядом со мной улыбавшаяся Хатия думала и видела то, что думал и видел я…

…Солнце медленно садилось за долиной Супсы. Утомленные за день люди вместе с блеявшим стадом возвращались по домам.

В ту ночь село еще раз всколыхнули раздавшиеся вдруг крик и вопли. Мы с тетей выскочили на дорогу. Со всех сторон бежали перепуганные соседи.