— Дай бог тебе здоровья!.. А как с Англией и Америкой? Не отступятся ли они от нас? Можно им верить?

— Сейчас не отступятся. А вообще-то, конечно, главные силы Германии сосредоточены на нашем фронте. Союзникам сдают они города без боя. Но все равно ничего теперь из этого не получится! Не на таких напали!

— Ясно, Германии выгоднее иметь дело с ними…

— А как будет дело с германским правительством?

— Будет суд. Уже готовятся материалы!

— А если они сбегут к американцам? Что ты попишешь?

— Мы потребуем, чтобы передали их нам.

— А они откажутся! Что тогда?

— Как это откажутся? Да вы не беспокойтесь, товарищи! Все будет так, как надо! Все, кто нам причинил столько зла и несчастий, все до одного ответят головой! Никто не уйдет от заслуженной кары! А как же! Мы еще встанем на ноги! Вернется радость в каждый наш дом! Вы не бойтесь, друзья! Столько вы вытерпели, столько совершили героических дел! Потерпите еще немного, еще самую малость, и воздастся вам за все ваши лишения и труды. Потерпите еще чуточку, прошу вас! — попросил лектор так, словно исход войны решали мы — сотни стариков, женщин, детей и инвалидов…

Я обвел взглядом собравшихся и убедился, что это было именно так, что именно от них, от этих суровых, грубых, добрых людей, зависела всецело судьба войны и моей страны.

Лектор замолчал и неловко улыбнулся.

— Лекция окончена! — объявил Кишварди.

Народ стал расходиться. Я взял Хатию под руку и подошел к балкону.

— Да ты, оказывается, отличный парень! — говорил Герасим лектору, похлопывая его по плечу. — Кишварди, сегодня вы — мои гости! Ты, наш уважаемый гость, и ты, Макар, и ты, Асало, и ты…

— Что вы, что вы… Спасибо… — стал отнекиваться лектор.

— Никаких «что вы»! Пойдешь ко мне, только… есть придется руками! — и Герасим по-дружески обнял лектора.

…Со двора дяди Герасима до утра доносились веселый шум, громкие возгласы и застольные песни.

И опять в нашем доме опустел ларь, опять остыл кеци. А до осени — рукой подать. Еще неделя, и поспеет молодая кукуруза! И село ждало исхода этой недели, как мать в конце шестого месяца ждет прорезания первого зуба у своего первенца. Но пока кукуруза еще не поспела… А голод сосет, сосет под ложечкой…

— Сосойя, сбегай к Мине, возьми взаймы горшок муки! — попросила тетя.

— Никуда я не пойду, стыдно мне! Ступай сама!

— Я пока разогрею кеци, — нашла тетя причину.

— Кеци разогрею я.

— А кто наколет дрова?

— И дрова наколю я!

— Ольхи надо нарвать[31]…

— Я нарву!

Тетя задумалась. Я понимал, что ей не хочется идти к Мине, неудобно просить муку у матери своего ученика. Но я боялся, что мне Мина может и отказать, а с тетей поделится последним куском мчади каждый, к кому бы она ни обратилась с просьбой.

— Сосойя… — начала тетя.

— Не проси, тетя, все равно не пойду! — прервал я ее. — Пойми, стыдно мне, стыдно, стыдно!

— А мне не стыдно?

— Мне еще больше стыдно!

Тетя взяла горшочек и вышла из кухни.

Я выбежал во двор, выдернул из плетня несколько кольев, развел в очаге огонь, сунул туда кеци, поставил рядом медный кувшинчик с водой, набрал сухих ольховых листьев и стал дожидаться тети. Она скоро вернулась, поставила горшочек у очага и стала засучивать рукава.

— Что сказала Мина? — спросил я.

Тетя высыпала муку в корыто.

— А, тетя?

— Налей воды!

Я налил.

— Скажи, тетя!

Тетя стала месить тесто.

— Пусть, говорит, Сосойя снимет с огня кеци!

Я выполнил поручение.

— А еще что?

— Пусть, говорит, Сосойя выстелит кеци листьями.

Я выполнил и это поручение. Тетя положила тесто на раскаленный кеци. Тесто зашипело. Я проглотил слюну.

— А еще что?

— Еще? Не смей, говорит, кормить этим мчади бессовестного Сосойю!

Тетя накрыла кеци куском жести и посыпала горячей золой.

— А ты что ей сказала?

— Сказала, что не посмею!

— А что она сказала?

— Если, говорит, Сосойя не заткнется, сунь ему в рот горячую головешку! — и тетя поднесла к моему носу головню.

Я заткнулся.

Трудно, очень трудно голодному мальчику сидеть у очага и ждать, пока выпечется мчади! Как медленно тянется время! А под ложечкой сосет, ох как сосет… Рот наполняется слюной, не успеваешь глотать ее!.. Я не в силах больше сдерживать себя. Я приподнимаю кусок жести. Из-под нее вырывается горячий, ароматный пар.

— Не лезь, Сосойя! Тесто еще сырое! — прикрикнула на меня тетя.

— Ну и что? Свиней и индюшек специально кормят сырым тестом! — оправдывался я.

— Мчади не только для тебя! Уйди, говорю!

Я пересел. И опять потянулись невыносимые минуты. Чаша терпения переполнилась. Не устояв перед соблазном, тетя сама приподняла жесть.

— Рано еще, тетя! — сказал я.

— Слава богу, готово! — проговорила тетя и вынула из кепи полусырой мчади.

Я приволок низкий столик. Тетя сбросила на столик дымящийся мчади, достала из банки последнюю головку сыра. Я принес бутылку вина, солонку с солью, несколько головок лука-порея и сел. Тетя разломила мчади пополам, потом одну половинку — еще на две части.

— Ну ешь, бездельник!

Я схватил свою порцию мчади и уже впился было в него зубами, как во дворе раздался чей-то робкий кашель.

Я и тетя обернулись к распахнутой двери.

Во дворе стоял и искательно улыбался худой, гладковы-бритый, голубоглазый немец в зеленом вылинявшем форменном кителе и огромных чувяках.

— Немец, плен! — произнес он на ломаном русском языке.

Я вспомнил: ребята говорили, что в район на стройку пригнали двести немецких военнопленных. Люди со всех окрестных сел толпами валили поглядеть на диковинку — живых немцев. Для меня же это был первый «настоящий» немец, увиденный в жизни. Почему-то я встал. Встала и тетя.

— Гутен морген! — сказал немец и вежливо поклонился.

— Это военнопленный! — сказала тетя и невольно поправила волосы.

— Гутен морген! — повторил немец и еще раз поклонился.

— Гутен морген! — ответил я.

— Что ему нужно, Сосойя? — спросила растерявшаяся тетя.

— Не знаю. Пока что он только желает нам доброго утра… Чего тебе, фриц? — помахал я рукой.

— Гитлер капут! — выпалил немец, сложил правую ладонь наподобие револьвера и приставил к виску указательный палец.

— Это нам известно, газеты читаем. Ты скажи, что тебе нужно?

— Не понимай! — немец пожал плечами.

— Что нужно? — спросил теперь я по-русски.

— Иоган… Их бин Иоган! — немец несколько раз ткнул рукой себя в грудь.

— Чего он привязался? — повернулся я к тете.

— А я почем знаю… — развела она руками.

— Хенде хох! — вспомнил я уроки военного дела.

Немец испуганно взглянул на меня и поднял руки.

— Гитлер капут! — добавил я.

— Гитлер капут! — тотчас же подтвердил он, не опуская РУК.

Я не знал, как по-немецки звучит команда «отставить», поэтому подошел к немцу и почти насилу заставил его опустить руки вниз.

— Что ты хочешь, что? — повторил я вопрос.

— Хлеб… — произнес тихо немец.

— A-а, хлеб? Белый или черный?

— Не понимай…

— С маслом или сыром?

— Хлеб… Бутер…

— Ага, бутерброд, значит?

— О, бутерброд! — обрадовался немец.

— А как насчет хачапури? — улыбнулся я.

— Немец, плен! — улыбнулся немец.

— Подвело животы, сволочи? Иди к своему Гитлеру, пусть он угостит тебя!

— Гитлер капут! — сказал немец безнадежно.

— Неужели?! Вот огорчил меня! — покачал я головой.

Немец почувствовал иронию в моих словах и теперь обратился к тете:

— Хлеб, фрау, хлеб…

Губы у немца задрожали. Я проследовал за его взглядом и увидел, что он устремлен к нашему накрытому столику.

— С ума он сошел! Еще чего не хватало! Хлеба ему подавай! — сказал я тете. Она стояла побледневшая и молчала. Вдруг тетя повернулась, бросилась на кухню, схватила свой кусок мчади и подала его немцу.