— Понял! — огрызнулся я.

Тетя опять улыбнулась. Потом она встала, подошла к камину, сбросила с кеци[14] жестяной лист, покрытый слоем горячих углей, проверила, испеклось ли мчади, завернула его в полотенце и положила на стол. Затем достала из бочонка головку сыра покрупнее, отжала ее и положила на мчади.

Поняв, что тетя готовит мне завтрак в дорогу, Датико улыбнулся.

— Договорились, значит?

— Договорились, — ответила тетя, — а теперь… извини, Датико, дела у меня…

Датико направился к двери. Переступив порог, он обернулся и сказал:

— В полдень соберемся у почты. Придешь туда, Сосойя, ладно? И перестань, ради бога, дуться на меня! Что нам с тобой делить, а? Ну как, помирились?

Я кивнул.

— А трудодень ему я выпишу полный, как всем, — сказал Датико тете.

— Как знаешь.

Бригадир ушел.

Я вышел на двор, взял прислоненную к мушмуле мотыгу, отнес ее к ручейку и опустил обухом в воду. Тетя вынесла из кухни лампу, прикрыла дверь, продела в петлю запора палочку, и мы поднялись ночевать в оду.

Моя тетя — преподавательница грузинского языка. Она самая образованная и красивая женщина в нашем селе. Зовут её Кетеван, Кето, и она как две капли воды похожа на матерь божью Марию, изображенную на нашей иконе (икона эта давно уже хранится в нашем старом сундуке). И поэтому, наверное, никто до сих пор не осмелился признаться тете в любви. Так и ходит она в незамужних девках. Я очень люблю свою тетю и боюсь, чтобы она не вышла замуж. Тетя, видимо, догадывается об этом и потому не спешит с замужеством. Иначе за чем же дело стало?

Я лежу навзничь в своей кровати, и сна ни в одном глазу.

— Тетя, — зову я шепотом.

— Ну?

— Спишь?

— Чего тебе?

— Отчего это Датико-бригадир заладил каждый день ходить к нам?

— А я почем знаю!

— Пусть не ходит!

— Гнать человека из дому, что ли?

— Не знаю… Пусть не ходит… Сидит командует: воду ему принеси, узнай, почему собака лает, пойди туда, пойди сюда… Знаю я, что ему нужно!

Тетя молчит.

— Тетя, сколько тебе лет?

— Да спи ты, чертенок!

— Скажи!

— Ну тридцать пять.

— А почему ты не выходишь замуж?

Тетя не отвечает. Я слышу ее ровное дыхание и жду. Но проходит минута, другая, а она все молчит.

— А, тетя?

— Спи, Сосойя, завтра тебе на работу!

— Почему ты не выходишь замуж?

— Вот пристал! Да не берет меня никто! Не нравится твоя тетя никому!

— Врешь! Ты всем нравишься, и Датико любит тебя!

— А он не нравится тебе. Так?

— Так!

— Ну и отлично. А теперь засни!

Я засыпаю. Я вижу сон: перед нашей сельской церковкой в белом подвенечном платье стоит тетя — стройная, красивая, как божья матерь. У ее ног — на коленях — все мужчины нашего села. Я тоже подхожу к ней, опускаюсь на колени и прошу, умоляю ее не выходить замуж. И тетя соглашается. Она снимает подвенечное платье, обнимает меня, и мы идем домой.

Утром я занимался дома по хозяйству. Потом уложил завтрак в школьную сумку, сбежал к ручейку, взял мотыгу, продел ее черенок сквозь ручку сумки и помчался к почте.

Вся наша бригада уже была в сборе. Задрав головы, люди слушали радио. Висевший на столбе старый, изодранный репродуктор дрожал и хрипел. Как только я подошел к столбу, репродуктор умолк.

— Здравствуйте, земляки! — приветствовал я собравшихся.

Никто мне не ответил.

— Здравствуйте, люди! — повторил я.

Снова молчание.

— Дядя Герасим! — встряхнул я соседа. — В чем дело?

Герасим посмотрел на меня отсутствующим взглядом, присел на ступеньки лестницы, скрутил цигарку и, не произнеся ни слова, закурил.

— Дядя Асало, что случилось? — бросился я к другому соседу. — Что здесь происходит?

Асало оглядел меня с ног до головы, потом отвернулся и тихо сказал:

— Война, Сосойя, война!

— Какая война, дядя Асало?

— Обыкновенная: драка, убийство, кровопролитие… Понял?

— С кем?

Асало махнул рукой.

— С кем? — повторил я и огляделся. Люди вокруг меня стояли притихшие, испуганные, бледные.

— С Германией! — ответил наконец кто-то.

— С какой Германией?

— О господи! — вздохнул Асало. — С зеленой!

Я понял, что случилось нечто страшное, пришла великая, небывалая, необычайная беда. Столько испуганных, онемевших людей я никогда еще не видел. И я испугался. Меня обуял страх, какой находит на мальчишку, которого в полночь заманили на кладбище и оставили там одного. Я подсел к дяде Герасиму и положил руку ему на колено. Герасим удивленно взглянул на меня, потом погладил по голове и сказал:

— Иди, сынок, домой и не бойся!

Я встал и поплелся.

— Сумку и мотыгу забыл!

Я вернулся, забрал свои манатки и пошел домой.

Солнце уже стояло высоко над Толебскими горами, когда я миновал мост через Супсу и свернул на тропинку.

— Сосойя Мамаладзе — мой привет!

Я поднял голову. Передо мной стоял Лука Поцхишвили с огромной корзиной за спиной. Пот лил с него ручьями.

— Будь другом, Сосойя, помоги-ка снять корзину!

Я помог. Лука, кряхтя, сел, рукой показал мне место рядом с собой и начал:

— Яблоки вот несу на базар. Знаешь ведь мою яблоню? Ну да, у свинарника… А свинью мою видел? Супоросая… И корова стельная… Ты погляди-ка на яблоки… Вынь, посмотри. Только не ешь! Этих — не ешь, они для базара, а завтра приходи ко мне и нарви сколько душе угодно… Табачок у тебя найдется? Вот спасибо!.. Хороший сегодня день. Мне бы с утра да в поле!

Но что поделаешь! Деньги-то тоже нужны. Дай-ка бумажку… Вот спасибо!.. Спросить нашего бригадира, так… Спички есть? Вот спасибо!.. Ему-то что? Ни жены, ни детей! Мальчика, говорит, пришли с утра. Вот еще! Мальчик в этом году в институт поступает, а я его пошлю поле мотыжить? Как же! Только и думаю! Прав я? Что ты молчишь, дурень? Скажи хоть слово!

— Война, дядя Лука!

— Что? Какая война?

— Германия напала!

— На кого?

— На нас.

— На кого на нас?

— На нас, на Советский Союз.

— Когда?

— Сегодня!

Лука вдруг побледнел, поперхнулся дымом и зашелся от кашля. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что пальцы у меня посинели. Отдышавшись, он с трудом выговорил:

— Кто это сказал?

— Радио…

— Не может быть!

— Радио сказало…

— Ты шутишь! Шутишь, ведь, а? — В голосе Луки прозвучала мольба.

— Да нет, дядя Лука… Передали по радио…

Лука не ответил. Он долго сидел, уставившись в землю, потом поднялся, словно побитый, взвалил на спину корзину и пошел. Отойдя несколько шагов, он остановился, обернулся и собрался было что-то сказать, но передумал. Так он стоял и смотрел на меня.

— Что, дядя Лука?

Лука махнул рукой и, так и не вымолвив ни слова, побрел домой.

…Тетя одной рукой месила в корыте кукурузное тесто, другой подливала горячую воду из кувшинчика. Дверь в кухню была открыта, и я вошел, не замеченный тетей.

— Тетя, сегодня утром Германия напала на нас!

Тетя в недоумении взглянула на меня.

— По радио объявили, что Германия начала войну с нами!

У тети задрожали руки. Она не сводила глаз с меня, вода из кувшинчика лилась в корыто, потом густая белая жижа стала переливаться через край корыта и стекать к ногам тети. Я остолбенело глядел на ее дрожащие руки.

— Ты понимаешь, что говоришь? — донесся до меня голос тети откуда-то издалека. Я отрицательно покачал головой. Я не понимал, что говорил, но чувствовал, что случилось нечто страшное, что в наш дом пришла великая, небывалая, необычная беда.

Во дворе районного клуба полно народу. Люди поют, плачут, о чем-то просят, что-то обещают друг другу, обнимаются, целуются, вновь возвращаются к уже сказанному, договариваются, еще раз обнимаются, и так без конца.