— Пошли! — сказал я шепотом.

— Почему ты шепчешь, Сосойя?

— Они еще спят.

— Разве еще так рано?

— Да. Идем!

— Так и уйдем, не попрощавшись?

— Не надо их беспокоить. Пошли. — Я вывел Хатию на балкон.

— Неудобно, Сосойя!

— А будить чуть свет стариков удобно? Идем!

Мы спустились с балкона. Потом я вернулся в комнату, стащил во двор мешки с кукурузой, кое-как навьючил ими осла.

— Ну, тронулись! — Я взял Хатию за руку.

— Ах вы разбойники! Хотите улизнуть?

На балконе стоял заспанный, взлохмаченный дядя Бабило.

— Вы что же, хотите опозорить меня? Куда это вы не евши?! — погрозил он пальцем.

— Спасибо вам, дядя Бабило, но лучше нам отправиться пораньше, дорога все же длинная, вы уж не обижайтесь, пожалуйста! — попросил я.

— Да, пожалуй, твоя правда… — согласился Бабило.

— Ну, мы пошли, дядя Бабило! До свидания и большое вам обоим спасибо!

— Погоди, сынок, погоди!

Бабило вошел в комнату и почти тотчас же вернулся обратно. У меня потемнело в глазах: в руках он держал полушубок и сапоги. Бабило не спеша спустился по лестнице и подошел к нам. Я не мог вымолвить слова, язык одеревенел во рту. С трудом я сдерживал себя, чтобы не разреветься.

— Вот, сынок, твои сапоги! — Бабило протянул мне сапоги.

Я взял их и проглотил горькую слюну.

— А вот и полушубок!

— Передумали, дядя Бабило? — пролепетал я.

— Да, сынок, передумал… — Бабило положил руку мне на голову. — Не нужны мне ни полушубок, ни сапоги… А вот ружье я оставлю. Подарок Хатии оставлю обязательно!

— Что, дорого, дядя Бабило? — Я почувствовал, как у меня скривилась губа.

— Нет, сынок, не дорого… Просто я передумал.

Что мне оставалось делать? Я повернулся и стал снимать мешки.

— Что ты делаешь? — испугался Бабило.

— Как что? Вы ведь передумали?

— А зачем ты снимаешь мешки?

— Так надо же вернуть вам кукурузу…

— Убей меня бог! Да как ты мог подумать такое! При чем кукуруза? Я возвращаю тебе полушубок и сапоги, а кукурузу ты бери себе, на черта мне кукуруза? Смотри-ка, что он подумал! — Бабило потрепал меня за волосы.

— Дядя Бабило…

— Что, сынок?

— Дядя Бабило… Я так… Я… Я не нищий! — выговорил я с трудом и покраснел до корней волос. Бабило быстро убрал руку с моей головы и отпрянул.

— Ты что сказал? Повтори, какие ты слова сейчас произнес? Ах ты, сукин сын! Как ты смел? Кто тебя научил так разговаривать со старшими? Нищий? Я же взял у вас ружье? Значит, я нищий? Принять от старшего пару зернышек кукурузы — это, по-твоему, нищенство? Нет, ты слышала, Хатия, что он тут сболтнул?

Я больше не мог сдержать себя и заревел, словно побитый мальчишка.

— Ну вот еще! — Бабило обнял меня. — Постыдился бы! Перестань сейчас же! Кукуруза! Подумаешь! Нужна она мне, как… Да у меня, если хочешь знать, амбар полон этой самой кукурузой, не знаю, куда ее девать!.. Хоть выбрасывай!.. А сапоги пригодятся тебе, да еще как! Бог даст, возвратятся мои мальчики, сыграем свадьбу, придешь к нам в этих сапогах! Смотрите не подведите меня! Ты и Хатия должны быть первыми на свадьбе!.. То-то!.. Ну а теперь… с богом!.. — Бабило нежно отстранил меня.

— Дядя Бабило! — крикнула Хатия и пошла к Бабило.

— Что, дочка? — Бабило шагнул навстречу Хатии.

Она руками нащупала лицо Бабило, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала его в щеку.

Я повел Хатию к калитке, осел сам вышел из ворот и не спеша поплелся по дороге.

— Не забывайте меня, детки! Будете в наших краях, обязательно загляните к нам, подбодрите старушку! — крикнул на прощанье Бабило и закрыл ворота.

— До свидания, дядя Бабило-о-о!..

— До свидания, дети!

Пока мы не скрылись за поворотом, Бабило стоял у ворот и смотрел на нас.

…Я и Хатия шли молча. Село пробуждалось. Над крышами домов вились белые дымки. Со всех сторон слышались хлопанье крыльев и пронзительный крик петухов. Мычали коровы. Потягиваясь, лениво лаяли заспанные собаки. По дороге вместе с нами шагало утро…

Выйдя за околицу и поднявшись на пригорок, Хатия остановилась.

— Что? — спросил я.

Хатия не ответила. Она стояла не двигаясь, как изваяние, и смотрела на восток.

Из-за Суребских гор поднималось огромное оранжевое солнце.

Тропинка петляет, вьется между дворами, вливается в проселочную дорогу, которая тянется дальше, вниз, к берегам Супсы… Куда ты идешь, дорога? Куда ты ведешь нас? Я видел, как в сорок первом ты, живая, грозная, печальная, увела моих односельчан на войну… Многих ты увела тогда, дорога!.. Но… есть же предел твоему движению вниз? Есть же граница, откуда ты должна вернуться обратно? Так возврати мне моих людей, возврати соседей, друзей, возврати мне всех и все, что ты отняла у меня тогда, в грозном и печальном сорок первом… Я знаю, настанет день, когда ты возьмешь меня, дорога… Но я вернусь! Вернусь сам! Я не хочу, чтобы весть обо мне донесли в мой дом чужие уста!.. Я вернусь и скажу: «Это я, люди! Я вернулся к вам!» Я молю тебя, дорога: сделай так, чтобы каждый вернулся сам, пусть на костылях, вернулся бы и сказал: «Это я, люди! Я, муж Цуцы — Важико, я сын Лукайи — Кукури!..» Ты слышишь меня, дорога? Верни мне всех и все, что ты отняла у меня тогда, в грозном и печальном сорок первом! Пора уже, давно пора: настал сорок четвертый год!

Вернувшись с войны, Захарий Кигурадзе успел уже жениться и даже произвести на свет мальчонку, которого в честь союзников назвал Рузвельтом… На селе участились пирушки, песни и танцы до утра, приглашения соседей, нескончаемые рассказы фронтовиков, прерываемые также нескончаемыми вопросами: «А моего парня ты не встречал?..»

Люди, покинувшие село в сорок первом году, возвращались по той же дороге. Возвращались увешенные орденами и медалями. Возвращались раненые, обескровленные, изуродованные, но несломленные, сильные духом, полные веры и надежд.

Они шли в истоптанных сапогах, выцветших гимнастерках по чужим, пыльным дорогам Европы, но возвращались домой по родной проселочной дороге, по которой ушли в тот далекий, жаркий июньский день… И эта дорога была похожа на урез заброшенной в большой водоворот сети, которую сейчас упорно и медленно вытягивала на берег окрепшая жизнь.

Последний урок в тот день был тетин. Она крупными буквами вывела на доске тему контрольной работы: «Образ людоеда Гитлера в грузинской художественной литературе периода Великой Отечественной войны». Потом повернулась к классу и предупредила:

— Дети, сегодня вечером все придете в школу. Лектор из центра прочтет лекцию «Вопросы морали, этики и вежливости». Понятно?

— Прийти всем или только невежам? — спросил я.

— Всем!

Мы приступили к письму. За какие-то пятнадцать минут я заполнил две страницы тетради всеми ругательными цитатами из стихов и рассказов о Гитлере, какие только мне приходилось слышать или читать. Облаяв и охаяв фашистского главаря, я положил тетрадь перед тетей, взял за руку Хатию и вместе с ней вышел из класса.

Вечером в школьном дворе собралось все село. Со всех сторон доносились смех, шутки, споры. Вдруг толпа расступилась. В сопровождении нашего председателя Кишварди шел городской лектор, высокий, худой мужчина с желтым портфелем под мышкой. Поскольку количество желающих послушать лектора превысило вместимость самой большой классной комнаты, трибуну вынесли на балкон, а слушатели расположились во дворе, на принесенных длинных скамейках. Мы, дети, расселись тут же на травке.

Лектор раскрыл портфель, долго копался в нем, наконец извлек мятую тетрадь, положил ее перед собой и начал:

— Товарищи! История развития человеческого общества насчитывает пять типов общественных формаций. Каковы эти формации?

Мы, разумеется, проявили вежливость и промолчали.

— Первый тип, — продолжал лектор, — первобытный родовой строй. Второй — строй рабовладельческий. Третий — феодальный строй. Четвертый — капиталистический. И наконец, пятый…