— Сосойя, — спрашивала меня удивленная хозяйка, — как мне быть? Заплатить ему деньгами или как?

— Не смей и заикаться об этом! Разнесет в щепки весь дом! Он ведь контуженый! — пугал я растерявшуюся вконец женщину.

— Ради бога, не оставляй его одного! Разбушуется, чего доброго, не свяжешь его! — просила она.

Я пересказывал Анатолию наш разговор, и он хохотал до упаду.

Объясняться с сельчанами Анатолию было трудновато, и потому он не отпускал меня от себя ни на шаг. Особой разговорчивостью Анатолий не отличался, спрашивали — отвечал коротко, но он был первым человеком, возвратившимся с фронта, и поэтому от желающих поговорить с ним не было отбоя. Его спрашивали о положении на фронте, о вооружении нашей армии, о планах Гитлера, о событиях во всем мире и, хотя Анатолий не мог знать ничего сверх того, о чем сообщалось в прессе и по радио, к каждому его слову прислушивались с огромным интересом.

Когда я и Анатолий впервые прошлись по селу, за нами увязалась целая орава ребят.

— Сосойя, он герой?

— А то нет?!

— Сколько он убил немцев?

— Миллион!

— А ты взаправду с ним по-русски разговариваешь или обманываешь нас?

— Обманываю!

— А стреляет он хорошо?

— Птичку сбивает на лету!

— В зяблика попадет?

— С двадцати шагов в глаз!

— А в кольцо?

— В самое отверстие!

— Ух! Вот молодец!

Когда Анатолий впервые увидел вывешенное на балконе Лукайи Поцхишвили черное полотно с бронзовыми буквами[23], он удивленно посмотрел на меня:

— Что это такое, Сосо?

— Сын у него погиб на фронте…

— Ну?

— Ну, здесь написано, что они оплакивают безвременно погибшего сына Кукури…

Анатолий промолчал. Потом он стал останавливаться у каждого дома с такой же траурной лентой и хмуро разглядывать буквы, выведенные неумелой рукой, но с неимоверной любовью и старанием.

Мы вернулись домой поздно вечером.

— Где вы пропадали целый день? — спросила за ужином тетя.

— Осматривали село, — ответил я.

— И что же, понравилось? — обратилась тетя к Анатолию.

— Нет! — покачал он головой.

— Что ты ему показал, Сосойя?

— А ничего. Он ходил и рассматривал траурные надписи…

— Тяжело… — вздохнула тетя.

— Много! — сказал Анатолий. — Тринадцать!

— Много…

После преображения, когда вода в Супсе становится холодной как лед, усач и сельдь залегают на спячку. Они разыскивают в реке пустотелый валун покрупнее, забираются туда и до самой мартовской оттепели лежат без движения, тесно прижавшись друг к другу. Об этой рыбьей повадке известно каждому сельскому мальчику и, конечно же, мне. Есть у меня на примете и соответствующее место на реке. Называется оно Напицара. Здесь с незапамятных времен лежит в воде огромный замшелый валун — «чертов камень». Летом мы с утра до вечера лежим на этом камне, загораем, прыгаем с него в глубокий, темный омут, который образует здесь Супса. Но сейчас не время для купаний. Сейчас мы ищем рыбу. Я лежу в ледяной воде у «чертова камня», дрожа всем телом, лязгая зубами. Одной рукой я прикрываю отверстие в камне, другую просовываю туда по самое плечо.

На берегу сидит Хатия, тут же Анатолий разводит костер, а Бежана сидит на корточках у самой воды и поучает меня.

— Есть рыба, Сосойя?

Я киваю головой.

— Сельдь или усач?

— Усач.

— Хватай его за усы! Да пощекочи его! Усач что твой поросенок, любит, когда его щекочут!.. Смотри, Сосойя, простудишься! Посинел весь! Вылезай, согрейся маленько!

— Отстань, Бежана!

— Много рыбы?

— Много, много, отстань!

— Хватит всем? Ее ведь надо разделить на четыре части!..

Я киваю головой.

— А то, помнишь, третьего дня ты надул меня! Отдал каких-то жалких головастиков! Смотри у меня! — предупреждает Бежана.

Есть! Попался наконец! Я хватаю здоровенного усача, глажу его по животу. Рыба ложится на бок. Пальцами нащупываю жабры, вытаскиваю ее и крепко стискиваю зубами его голову. Усач извивается, больно бьет меня хвостом по лицу, но я терплю. Я тащу второго усача, потом обоих кидаю на берег и вновь погружаюсь в воду по грудь. Рыбы много! Я с трудом выволакиваю из камня третьего, четвертого, пятого усача. Некоторым удается бежать — они быстро зарываются носом в песок и исчезают. Но ничего, на нас хватит!

Я выхожу на берег.

Хатия выбрала из кучи самого крупного усача, поднесла его к уху и прислушалась. Рыба бьется у нее в руке, разевает рот, задыхается.

— Что она говорит, Хатия? — спросил Бежана и принялся зубами сдирать кожуру с ивового прута — нанизывать на него свою долю рыбы.

— Отпусти, говорит, меня! — ответила Хатия.

— Если б ты видела, как она жалко разевает рот, не стала бы мучить ее!

Хатия встала, подошла к реке, и не успел я схватить ее за руку, как усач оказался в воде.

— Ты что, обалдела? — набросился я на Хатию, но было уже поздно. Усача и след простыл, а Хатия стояла и улыбалась. — Чего ты зубы скалишь, дура?! Поди попробуй, каково лежать битый час в ледяной воде!

— Иди к огню! — позвал меня Анатолий.

Я присел у костра. Подошла Хатия, села рядом со мной и нежно погладила рукой по спине.

— Холодно? — спросила она.

— А то нет? — ответил я грубо и придвинулся к огню.

Спустя минуту я взглянул на Хатию, и сердце мое больно сжалось: она сидела опустив голову, с обиженно надутыми губами, из глаз ее капали слезы.

— Погладь еще, Хатия, у тебя теплая рука! — попросил я.

Хатия тотчас же повернулась ко мне, положила руки мне на спину и медленно провела ими сверху вниз. Я сидел затаив дыхание и чувствовал, как по всему моему телу разливается приятное тепло.

— Хватит, теперь одевайся! — сказала Хатия и подложила мокрые руки себе под мышки. Поддавшись охватившему вдруг меня сильному, как никогда желанию, я нагнулся к Хатии, стиснул ладонями ее головку, привлек к себе и поцеловал в уголок губ. Она вытерла губы тыльной стороной ладони и покраснела.

— Помирились? Ну и отлично! А теперь давайте делить рыбу! — сказал Бежана.

Я быстро оделся, и мы, приступили к дележу.

— Это тебе! — и я положил перед Бежаной крупного усача.

— Нет, не так! — возразил он. — Сперва разделим всю рыбу на четыре части, а потом бросим жребий — кому какую часть!

— Не надо никакого жребия, не бойся, не обманем тебя.

— Ну ладно, только не обманывай! У меня желудок вдвое больше твоего, надо же мне жрать? Сумасшедшие всегда едят больше нормальных людей! Так что не обманывайте меня!

— Как же, обманешь тебя! Да ты умнее всех нас! — сказала Хатия.

— Если я умнее тебя, это еще не значит, что я нормальный… А ты бы помолчала! Тебе вообще ничего не полагается! Какого усача она выпустила, а? — обратился Бежана ко мне, с сожалением качая головой.

— Так вот, — продолжал я, — это тебе, это Хатии, это мне, это Анатолию.

— Даешь ей все же, да? — пробормотал недовольно Бежана.

— Бежана, замолчи, а то останешься без рыбы! — пригрозил я.

Бежана двумя пальцами схватил себя за горло, скроил жалкую рожу и умолк.

— Это Бежане, это Хатии, это мне, это Анатолию…

— Ты кого обманываешь, бичо! — подскочил вдруг Бежана.

— В чем дело, Бежана?

— Почему ты отдаешь рыбу Сосойному русскому?

— Как это почему?!

— Вот именно почему? Я, дорогой мой Сосойя, сумасшедший, но не дурак!

— Что с тобой, Бежана?

— Слушай! Хатия — отдельная семья, я — отдельная семья, ты — тоже, а этот русский? Разве у него есть своя семья?

— Нет.

— Он ведь живет с вами?

— Живет.

— Значит вам вдвоем полагается одна доля!

— Ошибаешься, Бежана!

— Так вы же живете вместе!

— Жить-то живем вместе, но кушает ведь он сам, собственным ртом!

Бежана призадумался, почесал в затылке, потом рассмеялся:

— Об этом я не подумал!