— Что я, осел, что ли? Ишь ты! Осла на лошадь! Да я, если хочешь знать, этим ослом и живу!.. Все, готово! — Манасэ отступил на шаг, критическим взглядом оглядел оседланного осла, потом добавил: — Вдвоем на него не садитесь, он этого не любит, обязательно сбросит вас! Садитесь по очереди… Если он заупрямится, не бейте и не понукайте его! Он этого не любит!

— Не волнуйся, дядя Манасэ, все будет хорошо! — успокоила его Хатия.

— В тебе-то я уверен, умница моя, но вот твой отец, видно, спятил! Доверить ребенка Сосойе — сумасшедшему!

— Ничего, дядя Манасэ, ничего с нами не станет!

— Ну ладно, счастливого вам пути!.. Значит, договорились, Сосойя: плата за осла — полпуда кукурузы. Так?

— Так, дядя Манасэ, так!

— Ну, с богом!

Мы завернули к Хатии. Дядя Виссарион битый час слезно умолял меня оберегать Хатию, потом снял со стены двуствольную «централку»:

— Прихвати-ка ружье, Сосойя, авось найдется дурак, даст за него пуда полтора кукурузы…

Наконец мы тронулись. Дядя Виссарион проводил нас до околицы и стоял там, пока мы не скрылись с глаз.

В те времена осел в Гурии считался такой же диковинкой, как и иностранные туристы… Мы шагаем по шоссе, ведущему в Набеглави, и вся детвора встретившегося по пути села с гиканьем несется за нами. Мне стыдно, я огрызаюсь на детей. Осел — ему-то начхать на всех — топает себе, смешно шевеля ушами. Хатия восседает на осле, как царица Тамара на белом скакуне, и блаженно улыбается.

— Что им нужно, Сосойя? Они что, осла не видели? — спрашивает Хатия.

— Отстань, ради бога, а то пошлю тебя обратно домой!

— Вернусь, если хочешь…

— Сиди и не болтай много!

— Сосойя, может, остановиться у кого-нибудь?

— У кого ты здесь остановишься? Село беднее нашего!

Мы наконец миновали село и вздохнули свободно.

К вечеру вступили в Набеглави. Я остановил осла у первых же ворот и крикнул:

— Эй, хозяин!

Из дома вышли среднего роста рябой дядька и носатый мальчик моих лет.

— Пожалуйте! — пригласил рябой, распахивая ворота.

Я завел осла во двор, ссадил Хатию и поздоровался с хозяевами.

— Вы кто будете? — спросил рябой.

— Да вот, меняем сапоги и полушубок на кукурузу…

— Покажи!

Я показал. Рябой стал внимательно рассматривать вещи.

— Осел твой? — спросил носатый мальчик.

— Мой.

— А девочка кто?

— Никто.

— Ее тоже меняешь на кукурузу? — осклабился носатый.

— Заткнись, а то получишь по зубам!

— Кто это, Сосойя? — спросила Хатия.

— Никто. Нос!

— Она что, слепая? — удивился мальчик.

— Слепая, но не глухая, дурак!

— Ты, парень, пришел сюда ругаться или торговать? — спросил меня рябой.

— Пусть он не болтает глупостей, и я не буду ругаться!

— Замолчи ты! — прикрикнул рябой на сына и вновь обратился ко мне: — С чего ты решил в такую жару продавать полушубок?

— Не хочешь — не бери!

— Сколько ты просишь за него?

— Денег мне не надо, меняю на два пуда кукурузы.

— Обалдел?!

— Да.

— Даю полпуда.

— Полпуда — это один карман полушубка.

— Ну вот, наполню все карманы, и конец делу!

— Сосойя, как он одет, этот дядя?

— Как? Да… Рубашка на нем рваная…

— Ну и пусть ходит в рубашке! Дай сюда полушубок!

Я передал полушубок Хатии.

— А за сапоги? — спросил рябой.

— Наполним ему сапоги кукурузой, и хватит! — выступил из-за спины отца носатый.

— Говори, сколько просишь за сапоги? — повторил рябой.

— Ничего!

— Даром, что ли, отдаешь?

— Даром растет у тебя вот этот балбес, присмотри-ка лучше за ним! — я вырвал сапоги из рук рябого.

— Слушай, ты! Ты чего это здесь раскричался? Думаешь, я боюсь твоего ружья? — вспылил рябой.

— Идем, Сосойя! — сказала Хатия.

Я усадил ее на осла, и мы направились к воротам.

— Одну минуточку, Сосойя!.. Они еще во дворе?

— Да. А что?..

— Погоди… Дядя, — крикнула Хатия, — а осла ты не купишь?

— Зачем мне осел? — удивился рябой.

— Будешь иметь в доме двух ослов! — расхохоталась Хатия. Рябой разинул рот. Носатый начал было искать на земле камень, но я снял с плеча ружье, и он тотчас же укрылся за спиной отца.

Мы продолжали путь. Когда добрались до конца села, осел замедлил шаг.

— Где мы, Сосойя? — спросила Хатия.

— Выходим из села.

— А какое сейчас время?

— Темно уже, Хатия.

— Ну так остановимся, Сосойя… Устала я.

— Ладно.

Мы остановились у крайнего дома. На мой крик вышел старик с лампой в руке.

— Кто там?

— Я, Сосойя Мамаладзе!

— Какой еще Сосойя?

— Ну я не знаю, какой… Одним словом, Сосойя!

Старик проворно спустился по лестнице, пересек двор, подошел к нам, осветил лампой и удивленно осмотрел нас.

— В чем дело, детки?

— Хотим переночевать у вас, дядя…

— Так пожалуйте, пожалуйте! — пригласил старик и широко распахнул ворота.

Мы вошли во двор. Я помог Хатии слезть с осла.

— А как с ослом, дядя?

— Распряги его, и пусть себе пасется во дворе. Никуда он не денется!

Я снял наш хурджин[30], распряг осла, взял Хатию за руку, и мы пошли за стариком.

— Какано! Какано! — позвал он.

На балкон вышла женщина в платке.

— Принимай гостей, Какано!

— Пожалуйте, батоно! — засуетилась женщина. — Сюда пожалуйте!

Мы поднялись на балкон, вошли в комнату. Я усадил Хатию на тахту и сел рядом.

— Мир дому сему! — спохватился я.

— Дай бог тебе мира и счастья! — ответила хозяйка.

Наступило неловкое молчание. Хозяева разглядывали нас, я и Хатия молчали и не догадывались, что старикам не терпелось узнать, кто мы, откуда, зачем пришли сюда.

Я осмотрелся. Вдоль противоположных стен комнаты стояли две тахты, на одной из которых сидели я и Хатия, посередине — стол, вокруг него — четыре стула; у камина — несколько треногих стульчиков. На стене висел фотопортрет солдата в застегнутой на все пуговицы гимнастерке. Собственно, не один, а два портрета в одной рамке. Солдат с портрета глядел на меня сердито. Но удивило меня не это — каждый волен хмуриться или улыбаться перед объективом, — а другое: почему хозяину понадобилось помещать в одной рамке два портрета?

— Вы откуда, детки? — нарушила наконец тишину хозяйка.

— Мы, тетя, взяли кое-что из одежды… обменять на кукурузу. Ну вот… Если можно, разрешите переночевать у вас, — ответила Хатия.

— Деточка моя дорогая!.. Да я вас вообще не отпущу отсюда, если вам понравится у нас!

— А какая у вас одежда? — спросил деловито хозяин.

Я поставил перед ним хурджин.

— Бабило Вашакмадзе! Нашел время заниматься одеждой! Дети, наверно, умирают с голоду! — напустилась хозяйка на мужа.

— Ну и ступай на кухню! Я, что ли, приготовлю ужин?

Бабило стал разглядывать полушубок, потом надел его, посмотрел в висевшее на стене зеркало, покачал головой, скинул полушубок и бережно положил на тахту. Потом взял сапоги, повертел в руках.

— Можно примерить?

Я кивнул головой. Бабило скинул чувяки, подтянул шерстяные носки, надел сапоги, прошелся по комнате, выставил вперед правую, затем левую ногу и снова сел.

— Отличные сапоги!.. Сколько, сынок, хочешь за них?

— Пуд кукурузы, дядя Бабило.

— Пуд кукурузы, — повторила Хатия.

— Гм, почти даром… Да вот беда: где ее взять-то, кукурузу? — проговорил Бабило и стал скидывать сапоги.

Какано поставила у камина низенький столик, разложила молодой сыр, мчади, маринованный лук-порей и кувшинчик с вином.

— Идите, детки, поужинайте чем бог послал! — пригласила она нас.

Я не стал отнекиваться, взял Хатию за руку, подвел к столику, сел сам. Бабило не сводил с Хатии удивленных глаз; Какано, подперев рукой щеку, сокрушенно качала головой.

Бабило разлил в стаканы вино.

— Ну, с богом! Выпьем! — сказал он и выпил.