Все они стояли теперь вокруг него, направив на него копья и мечи, подняв топоры. Их ужас бил в нос сильнее, чем сточные трубы в Константинополе. Они прыгали взад-вперед, чтобы прогнать страх, но он возвращался, и этот ритуальный танец был странно привлекательным.

— Вам надо уходить. Я принесу вам гибель, — произнес он каким-то чужим голосом. Слова, казалось, мялись, крошились, пережевывались у него во рту, язык стал тяжелым, словно одеревенел.

Воин в пустой маске заговорил. «Дора Лукелос». Волчья шкура.

Эти слова будто дернули что-то внутри Луиса. Он закинул голову и завыл. Этот звук, как резиновая лента, протянутая сквозь время, соединил его со всем, что было в его жизни: с двоими братьями, которые сражались и погибли за богов, с дикарем в лесах, с князем, ведущим дружину в бой, с испуганным учеником, приехавшим в самый большой город на земле. Все печенеги разбежались. Тела убитых лежали у его ног, источая свои сочные запахи. Он все еще был человеком. Он не поддастся голоду, но эта решимость не может длиться вечно. Он наклонился к земле, ища свой камень. Его нигде не было. Наверняка его унесли сбежавшие печенеги.

Он погнался за ними через лес.

На севере, где ночное небо перемежается слоями изумруда, а разгорающийся рассвет приобретает цвет остывающей стали, ждала Селена. На холодной островной скале горел ее костер, устремляя янтарные языки пламени к серебряной луне. Белым копьем она пускала рубиновую кровь рыб, китов и тюленей и превращала их жир в теплое яшмовое пламя свечей.

Она обладала широкой, полной красок душой: в ней были и зеленое море, и серое небо с белыми пятнами; солнце отмеряло ей дни, луна — месяцы, смена жары и холода — годы. Долгими летними днями она была теплой, но осень охлаждала ее тело, а зима замораживала кровь, превращая ее в лед. Когда поспевали ягоды и опадали листья, она ела и ела без конца — рыбу и китовый жир, орехи, если они попадались, — и становилась толстой, как медведь. Когда выпадал снег, она не думала ни о чем, кроме выживания, и пряталась в глубину своей пещеры, куталась в меховую шкуру, припасенным заранее топливом подкармливала, словно ребенка, огонь и возносила молитвы о возвращении солнца.

Она молилась Иисусу, как ее научили в детстве. Но не Иисус привел ее на этот остров, и не его она чувствовала там, под землей. На глубине большого пальца руки земля была холодной даже в середине лета. Там, внизу, был похоронен бог, и его колдовское тело высасывало из земли все тепло. Однако жизнь на острове была изобильной, плодов на деревьях было множество, и она верила — это потому, что деревья уходят корнями в тело бога и питаются от него.

В мечтах она уносилась в неведомые земли, о которых рассказывала ей тетя Хевис еще в детстве, в Нормандии. Иногда в этих путешествиях она крала кольца у спящих драконов, а иногда была самой Хевис, и земля уходила у нее из-под ног, когда Луис, сбежавший с ее сестрой, входил со своей маленькой дочкой в торговый дом в Бове. Обе дамы отправились тогда в паломничество к югу от Парижского собора, и герцог, для которого его конь был гораздо ближе, чем Бог, с ними не поехал.

Хевис думала, что умрет, увидев Луиса. Она и вправду так думала. Селена спрашивала ее об отце, но Хевис сказала, что в нем как бы два человека сразу. Один — тот, что сбежал с герцогской дочкой, — был добрым, веселым и круглощеким от хорошей монашеской жизни. А тот, что вернулся, был худым, сутулым, серьезным… с глазами зверя — во всяком случае, такими они казались Хевис, годами пытавшейся найти слово, чтобы описать их. Он смотрел на нее из-под бровей, словно из логова.

— Здесь тебе не будет места, — сказала тетя Алиса.

— Да, — согласился Луис. — Но, может быть, для нее найдется. Моя дорога очень тяжела, такие испытания ребенку не выдержать.

Вначале тетя Алиса сказала, что взять ее невозможно, что герцог ее не примет. Он придет в ярость от одного только предложения. Хевис раскрыла объятия, и дитя кинулось к ней. Алиса тогда вправду заплакала. «Прямо как ее мать», — подумала она.

Луис сказал, что им следует взять с собой Селену в путешествие по стране. Он сам поговорит с герцогом.

— Тогда я тебя больше не увижу, — заметила Алиса.

— Да, — подтвердил Луис. — Не увидишь.

Неделю спустя пришли известия из Руана. Герцог умер. Его лошадь испугалась на охоте, и он был найден в ручье с переломанной шеей. Хевис решила, что это судьба. Герцога она ненавидела, и его смерть обрадовала ее. Мысль о том, что его убил Луис, была просто невероятной. Ученик не мог одолеть вооруженного мужчину, да еще такого, как герцог Ричард.

Так обо всем этом рассказывали Селене. И это было все, что она знала о себе. Она попала на остров после кораблекрушения, когда в возрасте пятнадцати лет ее отправили на запад как невесту шведского короля. Она не хотела ехать, и иногда ей казалось, что она сама вызвала эту бурю, чтобы заполнить пустоту в сердце.

Жить на острове казалось ей правильным. Она научилась выживать, границы ее разума расширились, и магия, доселе дремавшая в ней, стала просыпаться.

На остров приплывали и люди. Вначале она не понимала, реальны они или снятся ей. Однажды они прибыли после того, как она долгое время провела на скалах, и вытащили свой корабль на берег, чтобы починить его. Они страдали какой-то неведомой болезнью, и ей подумалось о том, что она, возможно, причина их страданий. Они не видели Селену, но жаловались, что на острове полно чужих звуков, что мало воздуха и трудно дышать. Они умерли в горячке, все двадцать человек — и молодые, и старые, воины и три женщины. Какое-то время ее другом был пес, она кормила его морскими птицами и рыбой, но в конце концов он тоже поседел и сдох.

Она уберегла человеческие тела от разложения, похоронив их в холодной земле, под верхним плодородным слоем, словно семена, из которых взойдут призраки. При жизни эти люди не видели ее. После смерти они сидели у ее огня, пели ей свои песни, рассказывали сказки и сторожили ее сон. Бусла была замужней женщиной, покинувшей свой край из-за голода. В поисках плодородной земли она отправилась на север и прибыла сюда на одном из трех кораблей, которые шли стройной линией под лучами утреннего солнца.

Буря разбросала их, сломала мачты, и они сбились с пути.

— Это Хель? — спросила она Селену. — Царство тех, кто умер не в бою? А ты — богиня?

— Я не богиня.

— Ты говоришь с мертвыми.

— Я пришла сюда живым человеком. Я живая женщина.

— У тебя половина лица обгорела. Говорят, у Хель такое же лицо.

— Я слишком долго спала у огня, — сказала Селена. Боль не беспокоила ее больше. Давно уже перестала.

— Я бы ушла из этой пустыни, — сказала женщина. — Можешь ли ты быть счастлива здесь — без мужчины, который согрел бы твою постель, и без детей, которые вносили бы радость в твои дни?

— Я не представляю себя в другом месте. Как это возможно? Я здесь рядом со своим богом, мне хорошо и покойно на его костях.

— Тогда сделай так, чтобы бог был с тобой, оживи его, верни из мертвых. Я думаю, ты — привратник смерти. Ты можешь отпустить его.

Селена долго думала о том, как освободить бога. Она пальцами копала землю, чтобы найти его кости, она ела червей и ползучих насекомых, пытаясь ощутить вкус его крови, которой они, возможно, питались; она наполовину закопала себя в землю — вырыла яму топором одного из умерших и, забросав себя сверху землей, лежала, глядя пустыми глазами на звезды.

Она чувствовала внутри себя руну и пела ее долгий мотив. Это была Ансуз — руна Одина, и, словно удары гонга, звучали в ней его безумие и магия. Другие руны, думала она, тоже могут прийти, но тогда понадобится сложить великое заклинание. Это может занять долгие годы.

«Зачем я здесь?»

Руна ответила: «Чтобы вновь рассказать эту историю. Отплатить норманнам. Ты — ангел у могилы Христа. Ты — его слуга. Валькирия. Сестра Смерть».

Окруженная призраками и звездами, освещенная луной, она пела историю о влюбленных, приносимых в жертву мрачным властительницам судьбы, сидящим у Источника Мимира, приносимых вечно, снова и снова, чтобы бог мог жить. Песня неслась в вихре ветра через это море, постоянно терзаемое чайками, в Константинополь и Англию, Норвегию и Нормандию, где все, имеющие уши, могли услышать ее и начать танцевать под ее мотив.