– Мы с герром Дрейлингом пойдем по делам, а ты отведи девицу в замок да проследи, чтобы не скучала. Скажи матери, что мы придем к обеду.

Как часто даже самые проницательные люди проявляют странное непонимание, когда дело касается их близких! От Афанасия Ордина-Нащокина не могли скрыть никаких тайн за столом переговоров опытные дипломаты, а вот того, сколь откровенно обрадовался его сын Воин возможности побыть в замке наедине с Гердой, воевода не заметил. Ни о чем не подозревал и рижанин Хенрик Дрейлинг, обычно бдительно охранявший дочь от чересчур горячих мужских взглядов.

Купец Дрейлинг шел по Кокенгаузену и дивился, как изменился город. Теперь в нем жило намного больше людей: русские стрельцы и мастеровые трудились бок о бок с немецкими ремесленниками и латышскими огородниками. Портные шили одежду для российской армии, окрестные крестьяне охотно везли продукты в город на продажу, рыбаки несли свой улов на рынок, на постоялом дворе не осталось свободных мест. Да, воевода управлял так, что население Царевичев-Дмитриев града росло.

– Что влечет людей в город? – поинтересовался купец, который прекрасно понимал: не так просто зазвать население в крепость, где стоит иноземная армия.

– Они видят, что здесь сытно и безопасно. Ремесленники получают у меня заказы, особенно на шитье одежды для солдат. Купцы видят, что могут продать товар. Нет, только добром можно привлечь в город людей. То не понимает воевода Борисоглебова (Динабурга) Федор Баскаков. Решил послать в Литву воинскую команду, чтобы литовских горожан силой в его город переселяла. Борисоглебову от этого, конечно, прибыток, а по всей Литве на людей царских косо смотреть стали. Отписал я Федьке Баскакову, чтоб бесчинства прекратил, мещан литовских домой отпустил. Отвечал он мне дерзко, дал понять, что вопреки царскому повеленью слушать меня не собирается. Мол, худороден я, чтобы распоряжаться. Я ему отписал еще раз, безо всякого толка.

– И что же?

– Я обратился к царю, получил разрешение и отправил в Борисоглебов капитана Захарова с драгунами. Капитан перед всеми служилыми людьми города выпорол Федьку Баскакова. А пороть Захаров умеет, – усмехнулся воевода, словно вспомнил что-то забавное. – С тех пор стал Баскаков тише травы и ниже воды. А литовских мещан по домам отпустили.

Неподалеку слышался сильный шум, лязг металла. Воевода подвел купца к строению, похожему на большую кузницу. Здесь трудились искусные мастера. И рижанин увидел – в этом помещении без устали чеканились все новые и новые деньги. Совсем маленькие медные монетки и медные же монеты побольше. На одной стороне каждой из копеек и алтынов был виден всадник с копьем, на другой – царский герб.

– Ваше превосходительство, – поразился Дрейлинг, – неужто вы в самом деле делаете фальшивые деньги?!

– Отчего же «фальшивые»? Самые настоящие медные деньги. Здесь находится Монетный двор царя и великого государя всея Руси. Такие монетные дворы есть еще только в Москве и в Пскове.

– Но какая корысть царю открывать монетный двор в пограничном городе, причем во время войны? – не понимал Дрейлинг.

– Так ведь здесь удобно закупать недорогую шведскую медь, – не стал скрывать воевода. – Мы со Швецией сейчас не воюем, медь получать нетрудно, а медные деньги на Руси по приказу царя приравняли к серебряным.

– Но это же нечестно! – не выдержал коммерсант. – Медь в шестнадцать раз дешевле серебра, и если приравнять медную монету к серебряной, возникнет недоверие к деньгам страны.

– Да, купцы несут убытки, – согласился Афанасий Лаврентьевич. – Зато у царя есть деньги для продолжения войны с Польшей, а это сейчас важнее. Что же касается чеканки монеты, она в Кокенгаузене очень выгодна.

Производство денег и в самом деле было самым выгодным предприятием из всех, коими когда-либо занимался Афанасий Лаврентьевич. Продав около десяти тысяч пудов льна и пеньки, воевода получал за товар в три раза больше, чем он стоил в Смоленском воеводстве, где был произведен[61]. Часть полученной от продажи российских товаров прибыли Ордин-Нащокин тратил на новые закупки на Руси льна, поташа, пеньки, бочек со смолой, а на часть оставшихся талеров очень дешево (по российским представлениям) закупал медь. И опять-таки: часть металла шла в Россию, где стоила намного дороже, а прибыль от торговли медью была такова, что с лихвой покрывала и издержки на содержание Монетного двора и затраты на сырье для производства монет.

И получалось: чеканка денег не требовала от воеводы никаких затрат. Он не только мог платить своей «продукцией» жалованье гарнизону Царевичев-Дмитриев града, но и отсылал часть медной монеты в Москву. Отчитывался о доходах и расходах педантично, до последней денежки[62]. Даже самые ярые противники Ордина-Нащокина, вроде князя Хованского, не пытались обвинить воеводу в стяжательстве. Понимали, усилия будут бесполезны.

После посещения Монетного двора настала очередь разговора о положении дел в Риге. Купец Дрейлинг понимал, что именно может заинтересовать русских, и перед каждой поездкой в Кокенгаузен тщательно собирал необходимые сведения. Ведь воевода Ордин-Нащокин не только платил ему жалованье как шпиону, но и вел с ним торговлю, позволявшую заключать очень выгодные для рижанина сделки. Афанасий Лаврентьевич знал, что делал: не небольшая, по меркам рижских патрициев, зарплата, а именно возможность торговать с большей, чем обычно, выгодой, в первую очередь привлекала купца. Дела его пошли в гору, он вновь стал одним из самых богатых людей города, на Герду в Риге стали смотреть, как на очень состоятельную невесту. К ней готовы были свататься сыновья самых влиятельных коммерсантов Риги, и Хенрик никак не мог понять, почему его дочь просто отмахивается от их ухаживаний. Он пытался поговорить с ней, объяснить, что пройдет время и на нее станут смотреть, как на старую деву, неудачницу. Тогда, даже если она захочет замуж, найти жениха окажется очень непросто и ее мужем станет отнюдь не такой респектабельный господин, как те молодые люди, что сейчас просто счастливы зайти в гости. Герда, красивая, цветущая, элегантная, словно дворянка, выслушала отца и ничего не ответила. «Ах, если бы была жива ее мать! – огорчался Хенрик. – А мне, мужчине, непросто добиться от нее откровенности».

Такого рода тревоги, как уже говорилось, не мешали Хенрику ответственно подходить к своей шпионской миссии. Был он готов и к нынешней беседе. Воевода поинтересовался у рижанина:

– Правда ли, что лифляндские дворяне, собравшись недавно на свой ландтаг[63], потребовали от пасторов улучшить проповеди, дабы латыши не переходили в православную веру?

Купец подробно доложил:

– О, да. Депутаты ландтага говорили о том, что простодушный крестьянин по своей природе суеверен и безбожен, а потому легко переходит в русскую веру. Видимо, таких случаев произошло немало: бароны обеспокоены, их тревожит то, что они могут остаться без пахарей.

Дрейлинг продолжил доклад:

– От шведских офицеров в Риге я слышал, что шведский король Карл X все еще не решил: то ли заключать вечный мир с вашим царем, а затем запугивать польского короля тем, что вся шведская армия может воевать против одной лишь Польши, и, стало быть, полякам лучше согласиться на мир на условиях Стокгольма, то ли, наоборот, заключить мир с Польшей, чтобы потом более грозно говорить с Москвой.

Афанасий Лаврентьевич был доволен услышанным: значит, шведы не сделали выбор в пользу Польши.

Пребывая в хорошем настроении, воевода и не подозревал, какой важный разговор ведет в тот момент его сын.

После первых объятий Воин Ордин-Нащокин с нежностью смотрел на полуобнаженную Герду. Рижанку не смущал, а напротив, радовал его взгляд. С каждой новой встречей они становились все более опытными в любви, все более ненасытными.

Видя, что молодая женщина чем-то опечалена, Воин решил – ее огорчает скорая разлука.