– Так ведь мир надобен, – вздыхал князь Прозоровский. – Царь-батюшка пишет, что на Украине изменили нам казаки, в Литве поляки против нас вновь воюют. Твой же бывший союзник, гетман Гонсевский, с войском на Русь пошел. А гетман Выговский совсем обезумел, с крымским ханом союз заключил, на Киев рать повел, казакам угрожал, мол, кто в его армию не пойдет, у того жену и детей отнимут и отдадут татарам на поруганье. Татары уже христианские души в полон уводят, а здесь большое войско без дела стоит. Переговоры со свеями начинать надобно. Ну, а коли у Плюсы болото, так потерпим.

– Гонсевского князь Долгоруков разбил и взял в полон, – отвечал думный дворянин Ордин-Нащокин. – Воевода Шереметев казаков Выговского от Киева отогнал и отнял у них 48 знамен да двенадцать пушек. А свеи сразу должны увидеть, что уступок от нас ждать им нечего. Иначе ничего путного из переговоров не выйдет.

Не устояли шведы, предложили новое место для переговоров – деревню Валиесари между Нарвою и Сыренском. Неизвестно, готов ли был согласиться воевода Царевичев-Дмитриев града на это место, но тут государь приказал великому послу Прозоровскому: «Съезжайтесь в деревне Валиесари, а из-за места не разъезжайтесь!»

17 ноября 1658 года послы наконец съехались для переговоров.

Было холодно, на дорогах – грязь непролазная. Тем не менее бывший шведский посол в Москве Густав Бельке и генерал Бент Горн вошли в простую деревенскую избу, где проводились переговоры, нарядными и элегантными. После необходимых церемоний начались переговоры по существу. И тут Бент Горн показал, что понимает, кто есть кто в русской делегации. Глядя Ордину-Нащокину прямо в глаза, заявил, что надобно заключить мир, сохранив довоенную границу. То есть хладнокровно потребовал от русских вернуть все, что было занято царской армией за два года войны.

Афанасий Лаврентьевич в ответ учтиво улыбнулся и спокойным тоном произнес по-немецки:

– Царь и государь всея Руси согласится на мир, если за Русью останутся города, занятые русской армией в Лифляндии и Эстляндии: Кокенгаузен, Дерпт, Мариенбург, Сыренск. Кроме того, справедливо будет, если Швеция вернет земли, отнятые ранее у Руси: побережье Финского залива у устья Невы, Карелию, побережье Чудского озера. Надобно шведам передать царю и Нарву. В Риге же поставить двух губернаторов – шведского и русского. Наша застава в двадцати верстах от Риги поставлена, потому право на эту землю имеем, – пояснил Ордин-Нащокин.

Высказав свои требования, Афанасий Лаврентьевич посмотрел на Бент Горна, словно тот – друг его лучший. Тем временем князь Прозоровский глядел не на шведов, а на Ордина-Нащокина и старался не выдать себя, не допустить, чтобы шведы заметили, как он напуган. Ведь царь Алексей Михайлович всего лишь велел удержать польский Динабург (Борисоглебов) и шведский Кокенгаузен (Царевичев-Дмитриев град), но мир непременно заключить к весне.

Тем временем Афанасий Лаврентьевич, совсем уж превысив полномочия, добавил:

– А кроме того, шведскому королю следует выпустить из темницы курляндского герцога Якоба. Монарх есть помазанник Божий, нельзя монарха в темнице держать!

Растерян был не только князь Прозоровский. Необычные требования ошеломили Бент Горна и Бельке. Шведы не понимали, что стоит за требованиями русских. Бент Горн напряженно думал, что же сделало русских такими несговорчивыми и неуступчивыми, и не мог этого понять.

Князь Прозоровский кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Он хотел вмешаться, пояснить, что то не мнение русских, а мнение лишь Афоньки Ордина-Нащокина. Да вовремя вспомнил, что царь велел ему к Афоньке прислушиваться. Промолчал, решив: «Мое дело – сторона».

Шведы же дали понять: им надо обдумать слова россиян. Ордин-Нащокин не возражал – пусть друг с другом посовещаются. Дипломаты встали и разошлись.

Похолодало, выпал снег. Послы под завывание метели сходились на переговоры в убогую деревенскую избу. Бент Горн чуть не отморозил себе нос. Пока велись переговоры немолодой уже князь Прозоровский с тоской представлял, как сидит дома, у натопленной печки, вокруг суетятся холопы дворовые и никаких забот.

Вечером князь Прозоровский отогревался водкой анисовой (благо имелся прекрасный повод, чтобы выпить – студено). Осушив чарку, он полюбопытствовал:

– Ну а Якобус, князь Курляндский, зачем тебе, Афонька? Вера у него неправославная, сам – немец, княжество его слабо и войска никакого не имеет, чего о нем-то думать?

Афанасий Лаврентьевич не торопясь отведал капустки, потянулся за огурчиком. Делал вид, что не может сразу ответить, рот, мол, занят, а сам думал, что сказать князю Ивану Семеновичу? Как объяснить ему, что негоже держать в заточении великого человека?! Что не числом войска сильно герцогство, что порты курляндские Либава и Виндава еще станут использоваться для погрузки товаров российских? Что договоры должны соблюдаться, и коли шведы не сдержали своего слова в Курляндии, то могут обмануть и Россию? Наконец воевода Царевичев-Дмитриев града нашел слова, доступные пониманию князя:

– Хоть государство у князя Якобуса и маленькое, негоже князя в темнице держать. Ведь государь. А то что происходит? Неразумные англичане своему королю голову отрубили, шведы государя Курляндии заточили в темницу. Этак всех государей перебьют, а потом за их слуг верных примутся. Особа государя должна быть священна.

– Складно говоришь, – ответил князь. – Надо, надо требовать, чтобы выпустили свеи курляндского князя из темницы!

Мороз крепчал, вьюги усиливались. Шел торг, шведы требовали одного, русские послы говорили о другом. На таких встречах Иван Семенович Прозоровский послушно повторял то, что говорил Ордин-Нащокин. Но вечерами внушал Афанасию Лаврентьевичу:

– Афонька, уступи! Царь прогневается. Войско в Литве, на Украине надобно.

– Без выхода к морю государство наше бедным будет. Города нужны, чтобы хоть с герцогством Курляндским без посредников торговать мы могли. От того выгода большая будет. Да и ратные люди зачем кровь проливали, ежели теперь все возвращать?

– Ох, Афонька! – испуганно отвечал ему князь. – А коли останется Русь одна и против свеев, и против ляхов, и против хана татарского, и против гетмана Ваньки Выговского? Тогда ведь все они по-иному заговорят.

– Свеям тоже не сладко. Датчан разбили, так Нидерланды вмешались, а с нидерландским флотом шведский воевать не может, слаб. С поляками мир не заключили. Так почто им все отдавать?!

– Царь говорил, послам надо двадцать тысяч рублей дать, чтобы сговорчивее были.

– Не будут, не те люди, – не согласился Ордин-Нащокин.

– Афонька! Даже государь пишет, если получим Царевичев-Дмитриев, и того достаточно. Лишь бы мир был.

Неожиданно Афанасий Лаврентьевич возразил, да как! Целой речью разразился думный дворянин:

– Выговорить два города или один, и как ими владеть?! От Пскова будет далеко, около них все будут шведские города и шведские люди. Поляки станут приходить на псковские места и разорять, а шведы не воспрепятствуют.

На русско-шведских переговорах Бент Горн и Густав Бельке были непоколебимы, требовали вернуть прежнюю границу. Шла война нервов – поляки ждали исхода переговоров России со Швецией, шведам был нужен мир, чтобы успешнее грозить датчанам да пугать поляков, что на них в случае провала мирных переговоров обрушатся все шведские войска. В Москве же с тревогой смотрели на формирующуюся коалицию: Речь Посполитую, крымского хана и гетмана Выговского.

В декабре в Кремле не пировали и не веселились: царь Алексей Михайлович соблюдал Филиппов (предрождественский) пост. Государь в обед показывал пример: краюху черного хлеба съест, грибочков соленых да огурчиков пару возьмет, капустки соленой попробует, водицей запьет и на том закончит. Алексей Михайлович во время поста много молился, просил Господа даровать мир со свеями. Наконец, сам написал шифрованное письмо Афоньке Ордину-Нащокину и послал с гонцом. Инструкция была такова, мол, если удастся, то сохранить Царевичев-Дмитриев град, а коли не удастся, то договориться, что царь все города – и Юрьев ливонский, и Алыст, и Царевичев-Дмитриев, и Нотебург, и Ниеншанц – вернет. Но только не сейчас, а через три года. «Хоть подати с них три года пособирать», – подумал царь. Отправил письмо и помолился.