– Увы, немецкие пасторы плохо говорят по-латышски или же не говорят вовсе. А проповеди их порой сводятся к призывам во всем слушаться баронов. Многие латыши поэтому и не ходят в церковь, поклоняются древним языческим богам и хоронят покойников не на кладбище, верят в домовых и различных духов. Мои соотечественники нередко просто не знают немецкого.

– А что делают власти, чтобы бороться с суевериями?

Янис Ятниекс вздохнул и продолжил:

– У них есть только одно средство – карать. Чуть заметят, что крестьянин принес в жертву домовому черного петуха или поклоняется идолам, вместо того чтобы обратить его в истинную веру, объявляют колдуном. Чаще всего почему-то достается молодым женщинам: их признают ведьмами и сжигают на кострах. Власти отправляют крестьянина на каторгу за уклонение от причастия, привязывают к позорному столбу латыша, если он год не ходил в церковь. Чего же они добиваются?! Разве не любовью и милосердием привлекал к себе Господь наш Иисус Христос?! А заставлять ходить в церковь насильно, значит, отталкивать заблудшие души от Бога.

– И тем не менее вы тоже носите сутану?

– До прихода немцев моя страна не знала христианства вовсе. Здесь у Господа плохие слуги, но других-то никогда не было.

– Так уж и никогда?!

– Что вы имеете в виду?

– Я листал старинные летописи и знаю, что было здесь до прихода немцев, – начал свой рассказ русский воевода Царевичев-Дмитриева града. – Давно, полтысячи лет назад, здесь жили русские.

Воевода показал рукой на холм, находившийся на берегу впадавшей в Даугаву речушки Персе.

– Известно ли вам, герр Ятниекс, что местные латыши называют этот холм Русской горой? Здесь стоял замок славянского князя Вячеслава, данника князя Полоцкого. Князь, который пришел сюда с Руси, жил в деревянном замке вместе с дружиной, собирал налоги с местных племен, брал пошлину с проплывающих мимо торговых судов…

Афанасий Лаврентьевич смотрел на пологий холм и представлял себе большой деревянный замок, городок рядом, дружинников в кольчугах и шлемах, пристававшие к пристани ладьи с товарами…

– Называли этот город Кукейнос, – пояснил воевода Царевичев-Дмитриева града.

– А куда делся этот древний город?

– О, история эта грустная и романтичная. Вот о чем приходилось читать: почти пятьсот лет назад в Полоцке правил князь Борис, у него было двое сыновей, но жена его умерла. Борис женился вторично, на княжне из Польши. Когда эта женщина понесла, то стала думать о судьбе своего будущего ребенка. Она была молода и красива. Ей удалось уговорить князя признать наследником ее сына, а других детей услать подальше. Тот отправил Всеволода княжить в Ерсику, там, где теперь находится польское Инфлянтское воеводство[50], а Вячеславу достался еще более дальний удел – здешний. К тому времени Кукейнос уже сотни лет платил дань Полоцку. И стал здесь князь Вячеслав поживать да добра наживать. Сформировал дружину, женился на местной женщине. Дочь их нарекли Софией. Тем временем в устье Даугавы высадились немецкие крестоносцы епископа Альберта. Они основали Ригу и стали завоевывать окрестные земли. Через несколько лет ночью отряд немцев обманом захватил замок князя Вячеслава. Князь сумел отомстить, убив около двадцати пришельцев. Но с ним была лишь горстка дружинников. А Полоцк не слал помощи. Кстати, в Полоцке к этому времени стал править уже другой князь, так как Борис неожиданно умер. Странная то была смерть. Его вдова рассчитывала быть регентшей при малолетнем сыне, но народ не поддержал ее. Власть в Полоцке и во всем княжестве захватил князь из маленького городка Минска Владимир. Но он думал не о том, как удержать далекие владения в Ливонии, а о том, как покончить с набегами литовцев на полоцкие земли. Видя, что помощи ждать неоткуда, Вячелав сам сжег свой замок и ушел с дружиной на Русь. Вернулся он в Ливонию через много лет. Восставшие против немцев эсты обратились за помощью к русским. Те прислали князя Вячеслава с дружиной. Князь поселился в Дерпте[51] и стал княжить. Собирал налоги, защищал город от крестоносцев. Большое войско немцев осадило Дерпт, но не сумело взять. На следующий год ливонцы собрали еще большую по численности армию. Сам епископ Альберт возглавил ее. Долго длилась осада. Наконец немцы захватили город. Вячеслав погиб в бою, как и вся его дружина – сдаться не пожелал ни один человек. Так Дерпт стал немецким. Кто помнит сегодня, что этот город был основан более пятисот лет русским князем и назывался Юрьев?

– Никто не помнит. Я жил там несколько лет, когда учился в Дерптском университете. И сам впервые слышу, что Дерпт назывался Юрьевом.

– Так русские ушли из Ливонии…

– А через пятьсот лет вернулись, – констатировал пастор. – Ваши войска ведь захватили Дерпт в прошлом году.

Афанасий Лаврентьевич подумал о том, что за пятьсот лет жизнь, естественно, стала иной. Не стрелки с луками, а пушкари стояли на стенах замка, из Полоцка везли в Ливонию уже не меха и мед, а лен и пеньку…

После прогулки и беседы с воеводой пастор сказал:

– Пора мне запрягать свою бричку и ехать дальше. Ох, не знаю, что выйдет из моего приезда в Рауну?!

– Почему же?

– Так ведь бароны привыкли, что пастор защищает их интересы. А я – латыш и намерен защищать крестьян. Бароны мне этого не простят.

– Да пребудет с вами удача! – только и мог сказать Ордин-Нащокин.

– Прощайте, вряд ли мы еще свидимся.

– Кто знает… Если вам станет совсем невмоготу у немцев, то знайте: в Москве, в полках иноземного строя, где служат наемники из Германии, нередко не хватает капелланов. Милости просим!

– Сейчас мой долг призывает меня в Рауну.

Когда Ордин-Нащокин и пастор Ятниекс уже распрощались и первый в истории Латвии академически образованный латыш сел в свою бричку, он неожиданно сказал:

– Это, конечно, не мое дело, но не сообщите ли мне: девушке и старику, на которых кричал шведский офицер, сейчас ничего не угрожает?

– Они уже вне опасности.

Янис Ятниекс улыбнулся. Он уезжал из Царевичев-Дмитриев града довольным. Тогда ни латышский пастор Ятниекс, ни воевода Ордин-Нащокин, конечно же, не знали, что Ятниексу и в самом деле доведется побыть пастором не только в Лифляндии, но и в Москве – через много лет первый латыш с высшим образованием станет священником в Немецкой слободе российской столицы.

Вернувшись в замок, Афанасий Лаврентьевич застал у дверей своего кабинета казачьего сотника. Тот доложил:

– Купец Дрейлинг с дочерью в замок доставлены. Сделано то так, что никто ничего не заметил.

– Пусть подождут! – стало видно, что хоть и был воевода идеально вежлив и улыбчив, общаясь с пастором Ятниексом, но самом деле он пребывает в гневе.

– Я должен срочно писать письмо государю, – пояснил Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин сотнику.

Пройдя в кабинет, он взял гусиное перо, обмакнул в чернильницу и начал информировать своего повелителя о том, что у шведов почти не осталось в Лифляндии войск, и потому они не могут нападать на русскую армию, а способны разве что табун лошадей угнать. Но и у русских нет сил, чтобы наступать на Ригу, хотя войск для этого требуется немного. Можно ведь договориться с гетманом Гонсевским и вместе осадить город. Но войска есть в Пскове, Полоцке, а не в Царевичев-Дмитриев граде.

– Так что же делают стрельцы, солдаты, дворянские сотни в тылу?!

С горечью писал Афанасий Лаврентьевич: «Я покинут в самых дверях неприятельских, а которым ратным людям по твоему указу со мною быть велено, и во все лето государев указ не исполнен, в городах ратные люди и запасы полковые задержаны». С гневом он писал о воеводе Полоцка и особенно о князе Хованском, который держит армию не у дел, вместо того чтобы попытаться решить исход войны.

Закончив писать, воевода запечатал письмо и с надежным гонцом отправил его к Юрию Никифорову. А уж тот сумеет передать послание воеводы государю.