Врач выдернула шприц и протерла место укола ваткой. Почти сразу

Везенин открыл глаза, но взгляд был недоумевающий, мутный. «В машину», — коротко сказала докторша. Кто–то уже доставал носилки, но Везенин с помощью Глаши и милиционера поднялся сам. Чистым платком Глаша вытерла ему кровь на лбу. Все с тем же сонным недоумевающим видом он покорно пошел и сел, нагнувшись, в машину. Глаша, не отпуская платка от его головы, села рядом с ним. «Скорая» рванула и укатила в сторону центра. «Ну все, — сказал милиционер, вновь обретая строгий начальственный вид. — Давайте, граждане, будем расходиться…»

Негустая толпа разошлась недоумевая. Никто толком не понял, что произошло. Даже обсуждать было нечего. Ясно, что ничего особенного: то ли пьяного увезли, то ли сердце у кого–то прихватило на улице. Белые странички рукописи, перепачканные, затоптанные, валялись на тротуаре вдоль парапета. Другие рассыпались по дороге уже со следами шин. Там, где Везенин лежал, их было погуще, в стороне — пореже, поразбросанней. Некоторые, уходя, подбирали листок, вчитываясь в наступающих сумерках в машинописные строчки. Но большинство не обращало внимания, шагая по ним.

Сверху Вранцову было видно, как те листы, что упали в воду, медленно плыли по Москве–реке среди последних, источенных водой, серовато–прозрачных льдин. Их унесло уже далеко — он едва различал их на темной воде. Впереди был Большой Каменный мост, и, может быть, не успев еще затонуть, они проплывут вдоль Кремлевской набережной.

О том, что этот молодой человек с очень светлыми, какими–то льдисто–голубыми глазами — следователь, Вранцов догадался в первый же его приход на квартиру, хотя, понятно, удостоверения не видел и разговора его с Викой слышать не мог. Он лишь следил за этим разговором через окно, со своего обычного наблюдательного пункта, пытаясь по их мимике и жестам понять что–нибудь.

Следователь был высок, строен и молод, почти как студент. Одет несолидно: в потертой кожаной куртке, в джинсах и лыжной шапочке, что еще больше молодило его. Но носил с собой почему–то не «дипломат», не модную сумку через плечо, а объемистый черный портфель, с какими ходят немолодые чиновники. Его внешность была смутно знакома, но чем, Вранцов так и не мог понять. Тем более, что сходство здесь было приблизительное, так сказать, общего характера, и едва ли конкретно на кого–то из знакомых следователь этот похож. Да и был он в том возрасте, когда черты лица окончательно не затвердели и внешность не имеет особых резких примет.

О чем они с Викой там говорят, Вранцов, естественно, слышать не мог, но, сидя на ветке против окна, внимательно наблюдал, как следователь держится, как ведет себя. Создавалось впечатление, что, несмотря на молодость, человек этот неглуп и не новичок в своем деле. Хотя лицо его было весьма дружелюбным и приветливым, Вика разговаривала не как с молодым человеком, значительно уступающим ей по возрасту, а чуточку робко и скованно, словно с каким–то ответственным лицом.

Выйдя из подъезда в тот раз, следователь остановился, чтобы поправить шарф на шее, И вдруг Вранцов вздрогнул, заметив устремленный вверх, в его сторону, взгляд светло–голубых глаз. Первым побуждением было сорваться с ветки и улететь, однако страх ли сковал или опасение выдать себя, но он остался на ветке, лишь напрягшись и втянув голову, словно бы пряча ее. А следователь поправил шарф, переложил портфель из левой руки в правую и решительно двинулся к остановке автобуса уверенной походкой делового человека. Отойдя метров сто, он еще раз оглянулся, но издали уже не было видно, смотрит он в сторону Вранцова или просто окинул взглядом двор.

«Чепуха, — успокоил себя Вранцов. — Смешно и думать об этом.

Да кому же в голову придет?..» Как и всякий, кто стыдится своей внешности, он был мнителен, нередко принимал косые или насмешливые взгляды на свой счет, хотя сам же и сознавал смехотворность этого. Уж о чем он мог не беспокоиться в своем положении, так о том, что его узнают, что инкогнито его будет раскрыто. Никакая шапка–невидимка не скрыла б лучше, чем эти перья. Пусть хоть всю Петровку поднимут на ноги, ни за что не дознаются, куда делся он. И все же неприятно было сознавать, что тебя ищут, выслеживают. Не хватало ко всем прочим напастям еще и манию преследования заиметь.

В другой раз следователь пришел неожиданно и уже затемно, когда голодный (съестного не удалось раздобыть) и уставший за день Вранцов готовился на своем чердаке ко сну. Случайно он заметил мелькнувшую в свете подъездного фонаря знакомую куртку, черный портфель в руке и тут же перелетел на свой наблюдательный пункт.

На этот раз следователь задержался совсем недолго, словно торопился куда–то. Он, не раздеваясь, прямо в прихожей перекинулся с Викой двумя–тремя фразами, что–то черкнул в своем блокноте и тут же стал прощаться, повернулся к двери. По верхам, выйдя из подъезда, взглядом не шарил, а сразу торопливо направился к остановке.

Правда, на углу, возле скверика, задержался: положил свой портфель на лавку, достал из него блокнотик и еще что–то черкнул. Тут же быстренько застегнул портфель и двинулся дальше. Но вроде бы что–то у него из портфеля там выпало.

Когда следователь ушел, Вранцов подлетел поближе. Возле лавочки, аккуратно завернутый в бумажку, лежал какой–то небольшой предмет. Осторожно приблизившись, уже по земле, Вранцов вытянул шею и со всех сторон осмотрел его. Ничего особенного не заметил, ощутил только характерный чесночный запах колбасы. Да и стандартная бумажная обертка с ценником из универсама подтверждала, что в свертке именно кусок колбасы в триста сорок три грамма. Судя по запаху, таллиннской, полукопченой.

День этот был на редкость неудачным для Вранцова. Запасы его кончились, и нигде не удалось разжиться съестным. С самого утра крошки во рту не было, и есть хотелось ужасно. Вообще–то он из принципа ничего не подбирал с земли. Но здесь был случай особый. Перед ним ведь не объедки какие–нибудь, а хороший свежий кусок колбасы из магазина, к тому же упакованный в плотную бумагу, так что нигде не соприкасался с землей. Вполне доброкачественный продукт, который и человеку съесть не зазорно. Пока он раздумывал, брать или не брать, голод так усилился в утробе, что терпеть уж не стало сил. Была не была — он скакнул к колбасе и торопливо рванул клювом обертку…

В тот же миг что–то зацепило за лапу и слегка сжало ее. Он подпрыгнул и взмыл, но что–то невидимое впилось в лапу, грубо рвануло вниз. Неуклюже падая на крыло, Вранцов увидел блеснувшую, словно паутинка, капроновую нить силка, туго захлестнувшую его правую лапу. В ужасе он забился, пытаясь вырваться, сбросить ее, но петля никак не поддавалась. Немного успокоившись и обретя вновь способность здраво соображать, Вранцов зацепил ее все–таки клювом, чуть–чуть ослабил и готов был уже сбросить с ноги, когда полусогнутая человеческая фигура в куртке и лыжной шапочке из–за куста метнулась к нему.

Точным умелым движением кто–то схватил его рукой в перчатке за клюв, сомкнул, сдавил, оборвав заполошные вороньи выкрики. Другой рукой ему быстро освободили лапу из силка и тут же, не медля, сунули в створки раскрытого черного портфеля — сноровисто щелкнули замком. Вранцов задергался и непроницаемой тьме сдавившего бока портфеля, попытался вырваться на волю, но, почувствовав как его подняли и куда–то уверенно несут, вдруг ощутил в бессилии, что сопротивление бесполезно, — и тоскливо затих, прислушиваясь к твердым шагам уносившего его человека.

Потом была автобусная давка и ругань, рев мотора, но недолго — остановки две или три. Шаги уносившего его человека протопали по тротуару, свернули куда–то во двор. Потом заскрипела и хлопнула входная дверь, шаги застучали по деревянному полу (среди гула разнообразных, в основном, детских голосов, стука мячей, какой–то отдаленной веселой музыки), на ходу человек обменялся с кем–то коротким приветствием. Остановка. Заскрежетал ключ в замке, заскрипела и хлопнула другая дверь, полегче. Ключ скрежетнул изнутри, запирая ее. Слабо щелкнул выключатель на стенке — и тонкая полоска света сквозь щель в портфеле проникла к Вранцову снаружи.