«Боря, домой!..» — крикнула она, но никто не откликнулся. Вранцов тоже забеспокоился. Ему с высоты далеко было видно, но нигде вокруг сына не замечал. В той стороне, куда Борька убежал «охотиться», был крутой откос, заросший кустарником, почти отвесно падающий к Москве–реке. Заигравшись, парень запросто мог сорваться вниз. Нужно было срочно его найти. В беспокойстве Вранцов расправил крылья, чтобы лететь туда, но тут от внезапного резкого удара по голове потемнело в глазах… Неуклюже, носом вперед, кувырнулся он с ветки, но, падая, инстинктивно замахал крыльями и с безумным криком боли и ярости взмыл над площадкой ввысь.

«Попал! Ворону подстрелил! Ура!.. — летел радостный мальчишечий вопль вдогонку. — Попал! Прямо по башке попал! Я ее давно заметил!..»

С новеньким блестящим пугачом в руке, Борька прыгал внизу от восторга, а рядом метался и заливисто лаял шоколадный терьер. Эльвира Прокофьевна, Пихотский и Вика, задрав головы, смотрели вверх.

Своим паническим криком Вранцов всполошил всю округу. Другие птицы поднялись отовсюду, летая над парком и встревожено крича. Повсюду люди задирали головы, следя за полетом этой сумасшедшей вороны, внезапно растревожившей благостную воскресную тишину. От унижения, ярости, обиды у него перехватило дыхание. И с хриплым неистовым карканьем, которое на человеческом языке ошеломило бы публику потоком отчаянного мужицкого мата, он улетел куда глаза глядят…

С этого дня, с той злосчастной прогулки в парк, Вранцов окончательно потерял покой, сделался до предела мрачным и злым. Следующую ночь, несмотря на лютый холод и боязнь темноты, он провел на верхушке дерева напротив своей бывшей квартиры, следя за каждым, кто входил в подъезд, напряженно вглядываясь в окна, не мелькнет ли чужой силуэт. Чуть задремав среди ночи, тут же вздрагивал, открывал глаза — чудились какие–то неясные тени в комнате, казалось, кто–то там есть. Утром полетел вслед за женой на работу и, облетая высотное здание то с одной, то с другой стороны, старался заглянуть в окна десятого этажа, где она сидела. Мельком видел ее среди других сотрудников, но это ничего не дало: не мог же он вечно летать под окном, не спуская глаз с жены. Каждый день провожал ее на службу я обратно, но вместе с Пихотским ни разу не встретил.

И все–таки успокоиться не мог. Когда, погруженная в себя, Вика шла по улице, он незаметно летел рядом и гадал, о чем она думает, старался прочесть по лицу ее мысли. Целую неделю следил за ней и днем и ночью, обмирая от недосыпа и усталости. Ломал голову, как она живет без него, с кем встречается, что в ее жизни изменилось теперь. Конечно, если бы Вика погуливала тут без него, она не сидела бы дома по вечерам. Но только отляжет от души, как опять вспомнится сцена в парке, и мысли наплывают одна чернее другой. Дома, допустим, сидит, но откуда ему знать, что у них на работе там делается. Нынче везде народ служащий, занятой — по вечерам особенно не разгуляешься. Зато многое переместилось на службу. «На службе живем, — мрачно думал он, — на службе общаемся и развлекаемся. Со службы «заказы» несем, там и шмотки себе добываем. На службе все радости и упования, а дом родной так, вроде гостиницы. Осталось только детей делать на службе — и можно ликвидировать домашний быт».

Три ночи он дежурил безрезультатно под окнами, уставал до чертиков, промерзал до костей, а когда осточертело вконец и собрался уже лететь отсыпаться на свой чердак, увидел то, чего ждал и что боялся увидеть…

Когда поздним вечером у подъезда вдруг возникла долговязая фигура Пихотского, он буквально остолбенел от неожиданности, словно не ради этого и дежурил, будто ничего подобного и представить себе не мог. А тот приостановился, разглядывая номера квартир на табличке, И удостоверившись, что нашел то, что надо, решительно толкнул дверь и скрылся в подъезде.

Была суббота. Борьку еще днем бабушка увезла к себе, а Вика весь день занималась домашними делами. Сначала стирала, потом возилась с пылесосом, а поужинав, как была, в простеньком старом халатике, уселась на тахте перед телевизором. На экране, то пропадая в мозаике ярких огней, то возникая крупным планом, творила песенное действо Пугачева. Изображение он видел на своем телевизоре, а звук доходил из соседнего дома, через открытую у кого–то на пятом этаже форточку. Это была уже третий год любимая народом баллада о бедном художнике, подарившем любимой миллион алых роз:

Миллион, миллион, миллион

Алых роз

Из окна, из окна, из окна

Видишь ты!..

Кто влюблен. Кто влюблен, кто влюблен

И всерьез,

Свою жизнь для тебя превратит в дветы!..

Кутаясь в халатик, с грустным лицом, Вика смотрела на экран. Но вот она вздрогнула («От звонка», — догадался Вранцов), встала и пошла в прихожую. Через окна кухни видна была часть прихожей и входная дверь. Вика приоткрыла дверь, оставив ее на цепочке. «Не ждала», — успел отметить Вранцов. Это подтверждалось еще и тем, что Вика не спешила снимать цепочку, а, придерживая халатик у горла, растерянно топталась в прихожей, разговаривая с тем, кто за дверью.

Потом она все–таки сняла цепочку, отступила назад, и в прихожей с нахальной улыбающейся физиономией, нарисовался Пихотский. В шляпе, в ярком кашне, в модном пальто цвета беж со множеством погончиков, клапанов и блестящих кнопок, как всегда с ног до головы «фирменный». В правой руке он держал цветы, в левой — продолговатую белую коробку, перевязанную крест–накрест. Вика растерянно и чуть настороженно, но цветы взяла. Она что–то сказала, показывая на свой халатик, — он в ответ, широко улыбаясь, замахал руками. (Пантомима была ясная: она, значит, извиняется за свой домашний вид, а он, мол, ничего, я не в претензии.) Они постояли еще немного в прихожей, но вот Пихотский повернулся к вешалке, и Вранцов увидел вдруг, что тот расстегивает, снимает свое фирменное пальто, кладет на вешалку шарф и шапку. «Тебя кто приглашал раздеваться, гад?!» — вскипел он праведным гневом. Но откуда знать, может, и приглашали — ведь диалога там, в прихожей, он не слышал. Кино было немое, и к тому же без титров.

Вика двинулась в большую комнату — Пихотский, прихватив коробку, за ней. На мгновение они исчезли за стенкой, затем появились в комнате, и Вика нерешительно задержалась у порога, а гость уверенно прошел к столу. Она что–то сказала — он понимающе закивал, и она ушла.

В детской она наскоро переоделась, и когда появилась в большой комнате, на ней было нарядное платье, туфли на высоких каблуках и нитка янтарных бус на шее. Пихотский отступил, всплеснул руками в наигранном восхищении, но она, не задерживаясь, взяла что–то у себя на туалетном столике и вышла из комнаты.

В кухне она медленно, словно в раздумье, поправила прическу, достала губную помаду, маленькое круглое зеркальце, поднесла помаду к губам. И остановилась, снова задумалась… Потом, решившись, быстро подкрасила губы, чуть подвела тени на веках. И опять замедлилась, остановилась, глядя куда–то на улицу в темноту. Много дал бы сейчас Вранцов, чтобы узнать, о чем она думает. Окна собственной квартиры он видел примерно так, как сцену с первого ряда галерки в театре. Хотелось поближе подлететь, яснее увидеть лицо жены, но ближе к дому деревьев не росло — партера в этом театре не было.

«Похоже, не договаривались, не ждала, — лихорадочно прикидывал он. — Но зачем впустила тогда, в комнату пригласила зачем?.. Нарядилась, намазалась для него… Вон и угощать собирается!.. — видя, как зажигает газ, ставит на плиту кофейник. — Это как понимать?..» Его колотила нервная дрожь, но он не совсем еще потерял голову и мог соображать здраво. «Не заводись! — остановил он себя. — Все–таки коллеги, и как–никак вместе работают. Неудобно же так сразу выставить, невежливо. Может, он по делу пришел, по работе?.. Ну да, по делу!

не поверил и сам. — Деловой!.. Своего не упустит… — подумал с сарказмом. — А она тоже хороша! Нет бы дать от ворот поворот, так впустила. Скучно, видать, одной. А может, она не хочет его выгонять?.. Ведь он тоже не дурак, не попрется вот так, ни на что не надеясь. Значит, было между ними что–то. Пусть не прямо, но дала же ему понять, что можно к ней вот так запросто заявиться…»