Иногда казалось, он смутно чувствовал, что причина не где–то вовне, а в нем самом, в его прошлом, в сцеплении каких–то поступков и обстоятельств, и тогда зыбкая, но все же появлялась надежда причину эту найти. Ведь если, делая что–то не так, совершив какую–то ошибку, он впал в это ужасное состояние, то возможен и выход из него. Может, поразмыслив, ему удастся как–то, хотя бы отдаленной догадкой напасть на таинственную причину случившегося — и тогда, быть может, заклятье спадет и он вернет себе человеческий облик.

Раздумывая надо всем этим, он вновь и вновь возвращался мыслями к прошлому, все больше понимая, что не так уж внезапно все это случилось, что были симптомы, на которые он просто внимания не обращал. Не то чтобы и раньше тянуло полетать или покаркать, но какой–то дефицит человеческого временами он ощущал. Что–то было не то, душа была не на месте, словно бы чего–то не хватало в самом себе. Дела вроде шли хорошо, а все казалось пустым и бессмысленным, и, просыпаясь по утрам, часто спрашивал себя: зачем вставать, зачем ему этот день? Спрашивал и не находил ответа… Участилась бессонница, стал пропадать аппетит. Думал, что просто устал, отдыхал по путевке летом на юге — а без толку, не помогло. Какая-то другая, непонятная усталость давила, что–то странное происходило с ним. Собирался даже сходить на прием к психотерапевту, подумывал, не сесть ли на диету, не заняться ли аутотренингом. В общем, неладно было с психикой, да и во всем организме что–то неладное ощущал.

Накануне превращения он чувствовал себя особенно усталым, больным и разбитым, мрачно–злым на весь мир. Устал от всего, все и всех хотелось послать подальше., исчезнуть, скрыться, сбежать от проблем. Тогда не очень–то обращал на это внимание: что поделаешь, жизнь такая, чуть не у каждого этот невроз. Но теперь иначе оценивал эти болезненные явления — они представлялись ему какими–то глухими сигналами, нехорошими симптомами, которых вовремя не распознал. Не заметил и мер не принял. Какие такие меры следовало принять, он и теперь не знал — нельзя же думать в самом деле, что диета и аутотренинг против таких превращений помогают. Но что–то тревожное в тот год ощущалось, что–то нехорошее назревало. Душа была не на месте, даже физически ощущал.

А тут еще эта история с Везениным, в которой ему досталась не очень–то красивая роль.

Встретились они случайно в метро. Лет пятнадцать не виделись, но Вранцов его сразу узнал. Везенин был все такой же худой, подтянутый, а в этой куртке спортивного покроя, кроссовках и выглядел почти как студент. Прислонившись к стенке в конце вагона, он бегло просматривал с карандашом в руках какую–то книжку, то усмехаясь, то морщась, то шевеля губами, точно вел с ней безмолвный разговор. Остановился, вписал что–то на полях и замелькал страницами дальше.

Вранцов не сразу подошел к нему — остановки две еще медлил, точно не решаясь сдвинуться с места, а заметив, сам удивился: с чего? Прошел к Везенину в конец вагона и неожиданно для себя ткнул по–студенчески кулаком в бок. При этом расплылся в широкой улыбке, хотя поначалу и сдержанней хотел быть. Коля удивленно поднял брови, но тут же и сам расплылся в ответ. Сунул книжку в карман, долго тряс его руку своей сухой и горячей рукой.

— Богатым будешь, Вранцов, не узнал, — сказал он с прежней открытой своей улыбкой. — Забурел, шляпу завел, солидным стал… А был худым и лохматым, зимой в морозы без шапки ходил.

— А ты не изменился почти… — сказал ему Вранцов.

— Ну, значит, я идиот, — засмеялся Коля.

— Чего так?..

— Сказано же было: все течет, все изменяется — не меняются лишь идиоты.

Вранцов насторожился. Он не любил этого шутовского тона бывших друзей, прикрывавшего, как правило, горечь неудачников. Но Коля смотрел весело и открыто — похоже, и в самом деле просто пошутил. Вблизи было видно, что годы сказались и на нем: волосы на висках поредели, губы стали жестче, а узкое лицо с высоким лбом его сделалось суше, словно обветренное.

— Ну, как жизнь, семья, работа? — поинтересовался Вранцов.

— Жизнь бьет ключом, и все по голове, — ответил старой студенческой шуткой Везенин. — Работа?.. Смотря что называть работой. А семья в порядке. Вот только проблема: как прокормить семью.

— В каком смысле?

— В прямом, — улыбнулся тот. — Жена не служит, а я сейчас сторожем в гаражном кооперативе подрабатываю. На четверых сам понимаешь… Тыквой питаемся.

— Как это? — не понял Вранцов.

— Обыкновенно. Пареную едим, жареную, с кашей, с картошкой. Полезно для здоровья и дешево: всего гривенник за килограмм.

Вранцов тогда удивился такому ответу. Мелькнуло, что разыгрывает его Коля, валяет дурака, но лицо у него было бесхитростным и вполне серьезным.

— Как же так? Ты ведь первым из нас защитился, считался перспективным…

— На что мне славного пиита честь, коль нечего ни пить мне и ни есть, — стихотворной строкой ответил Везенин.

— Ну, ты странный человек, — и невольно раздражаясь, сказал ему Вранцов. — Не боишься выглядеть неудачником, жалуешься, что денег нет…

— Стоп, стоп!.. — с улыбкой, но другой, жестковатой, прервал его тот. — Не жалуюсь, а просто информирую. Ты спросил — я ответил. И неудачником себя не считаю. Деньги — проблема на сегодняшний день, но, слава богу, единственная. А кто живет совсем без проблем? Одна единственная проблема — это же почти безоблачная жизнь!..

— Постой, — все еще недоумевая, остановил его Вранцов. — Но ты же в академическом НИИ в Новосибирске, работал. Что случилось? Тебя что, поперли оттуда?

— Да нет, сам ушел. Не от хорошей жизни, конечно. Понимаешь, — наклонясь к Вранцову, сквозь грохот подземки, начал объяснять он. — Работая там, я чувствовал, что толку воду в ступе. Мы же отстаем в социологии, страшно отстаем! А ведь великая страна, и без этого не сможем жить. У нас социология не в авангарде, а скорее в арьергарде общества. Даже исходных данных нет, вся социальная статистика закрыта. Не публикуются данные о преступности, самоубийствах, уровне потребления алкоголя, наркотиков, экологической обстановке в городах. Нет данных о миграции, заболеваемости, уровне доходов населения. В общем, полный бардак! Ну, выступил я на эту тему пару раз, думал расшевелить нашу научную общественность. Ничего не добился, только диссидентом прослыл. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Докторскую писать стало бессмысленно, перспектив никаких. Вот я и решил обратно в Москву возвращаться. Но и здесь повсюду от ворот поворот. Оказался на мели, без гроша в кармане, а тут объявление: требуются сторожа в гаражный кооператив. Зарплата сам понимаешь… Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Мне даже на руку сейчас, что не служу. А там, в сторожке, по ночам писать можно, и в Ленинке хоть целыми днями сиди. Я книжку заканчиваю, не хотелось бы бросать.

Ну, это другое дело! Все сделалось ясно, все встало на места. Неудача с карьерой, кропание книги в виде компенсации, какие–то призрачные надежды на успех. «А как же ты думаешь свою книжку издать, если не служишь?» — подумал он тогда, но Коле ничего не сказал — не стоит расстраивать. Он даже проникся сочувствием к Везенину, которому не очень–то и везло. А был, пожалуй, самым способным на курсе, большие надежды подавал.

Вместе вышли на «Октябрьской» и с толпой пассажиров двинулись на переход. Разговаривать в густой толпе было неудобно — лишь обменивались короткими репликами. О себе Вранцов ничего не успел рассказать.

— Ты все здесь же, на Якиманке? — спросил он.

— Все здесь, — кивнул Везенин. — Правда, расширил свои владения. Соседняя комнатушка недавно освободилась, так что теперь у нас две.

— Все равно тяжело с семьей в коммуналке, — посочувствовал Вранцов. И добавил. — А я недавно в кооперативную переехал. Дом первой категории, трехкомнатная на троих.

— Отлично, поздравляю! — искренне сказал Везенин. — С новосельем! Завидую тебе. Вышли на кольцевую и остановились тут же, возле лестницы на переходе. С грохотом выскакивали из подземных недр поезда и, набитые новыми пассажирами, сразу ныряли в темные норы обратно. И толпы москвичей, на какой–то короткий миг сошедшихся здесь, в этом мраморном вестибюле, тут же, даже не заметив друг друга, спешили расстаться, разъехаться навсегда.