— А ты сам–то?.. — спросил Вранцов и запнулся, чувствуя, что обостряется разговор. Но договорил, беря в руки какую–то книгу и раскрывая наугад. — Говоришь так, будто сам этой «чуме» заведомо не подвержен. Сам–то неужто этим совсем никогда не болел?

— Нет, — твердо ответил Коля. — Никогда.

Вранцов смотрел в книгу и потому не видел, какое у него было при этом лицо.

— Уберегся? Или среди сплошь здоровых жил?

— Да нет, — спокойно сказал Везенин. — Среди очень даже больных. Потому и ненавижу эту болезнь, что насмотрелся.

— И как же тебе удалось?..

— Не знаю, — пожал плечами Везенин. — Наверное, иммунитет от кого–то из предков достался. Во всяком случае, моей тут заслуги нет. Как любой иммунитет — это дар природы. Мое дело лишь сохранить его и передать по возможности детям. Поэтому и стараюсь их оградить.

Вранцов тогда не сразу нашел, что возразить, хотя спорить ему хотелось. Очень задевал его почему–то этот разговор, хотя завелся из–за каких–то неведомых ему соседей. Раздражала эта самоуверенность бывшего однокашника, какая–то твердолобая убежденность в своей правоте. И, продолжая листать книгу, он сказал Везенину, посмеиваясь:

— Вроде не принято так откровенно хвалиться своей честностью. Смелый ты человек…

— А кто хвалится? — спросил тот настороженно. — У меня ведь профессиональный интерес к социальной психологии. Занимался одно время этой проблематикой и сделал для себя кое–какие выводы… А впрочем, что это мы об этом, — переменил он разговор. — Может, еще чайку заварить?..

— Но ведь так можно остаться и совсем одному. То есть в полном одиночестве, — не уступал Вранцов.

— Вполне, — согласился Везенин. — Но пусть меня не любят соседи, лишь бы не заразить детей. Нет уж, — с отвращением, передернув плечами, пробормотал он. — Детей портить не позволю никому. Пусть вырастут без этого вируса, а там уж сами, как хотят…

Незаметно Вранцов засиделся у них допоздна. Когда в конце затянувшегося разговора Глаша не удержалась и зевнула за своим вязаньем разок–другой, он вспомнил, что давно уже ночь на дворе и пора наконец домой. Коля вызвался его проводить. «Проветрюсь немного перед сном», — сказал он, но чувствовалось, что не выговорился еще до конца и хочет по дороге договорить. Они двинулись не к метро, а пешком в сторону центра. Вранцов решил от «Калининской» ехать без пересадки, да и ночь была такая, что прогуляться по затихшей Москве одно удовольствие.

На улице пахло осенней прелью, и в редком для центра города затишье был слышен шорох палой листвы под ногами. Воздух до того прояснился к полуночи, что даже странно было видеть вместо тускловатого полога над собой эту глубокую темную падь неба, полную больших и малых мерцающих звезд. Вдали над Кремлем висела Большая Медведица, видимая так ясно и отчетливо среди других прочих созвездий, что взгляд по школьной привычке тянулся вверх от нее в поисках путеводной Полярной звезды.

Речь опять зашла о социологии.

— Иметь науку, которая избегает неприятных тем и даже прямо фальсифицирует реальность, — горячо говорил Везении, — это все равно, что купить барометр и нарочно испортить его, чтобы он всегда показывал только «ясно». Дешевле и проще совсем не иметь никакой науки, чем такую, которая вводит в заблуждение.

— А разве не так? Чем все мы сегодня занимаемся? Где исследования по самым жгучим проблемам современности? Где объективная картина того катастрофического развала семьи и семейных связей, который мы на сегодняшний день имеем? Где честный толковый анализ отношения человека к труду, его истинных мотивов и побуждений? Зато там, где можно получить заведомо благополучную картину и диссертабельные результаты, наша братия, социологи, роятся как мухи. Десятки пустопорожних монографий, сотни благополучных диссертаций. А зачем, собственно? Ведь еще Сократ образно сравнивал философа с оводом, жалящим коня (то есть «демос», народ), пробуждающим его от апатии, застоя, от опасного благодушия. Таким «оводом» и должен быть социолог. А у нас почти всех «оводов» уже извели. Остались лишь «трутни» да трудолюбивые «пчелы», но добывающие не мед, а приторную социологическую патоку.

— Ты говоришь с таким жаром, — хмыкнул Вранцов, — словно сам никогда не поставлял эту «патоку».

— Опротивело, — сказал Коля. — Потому и оказался за бортом, что больше не смог. Мы с тобой, надо сказать, на редкость неудачно выбрали себе профессию. Зачем мы вообще нужны?.. Ты знаешь хотя бы одну группу, которая занимается настоящим делом? В последний раз я попробовал это в Кемерово и Прокопьевске. Пытались там широкое региональное исследование провести. Здесь, в Москве, даже трудно представить, в каких условиях там люди живут. Пусто в магазинах, нет жилья, экологическая обстановка ужасная. Детская смертность на уровне слаборазвитых стран. Алкоголизм растет, преступность растет. И все это под барабанные отчеты о трудовых победах, повышенных обязательствах на пятилетку. Шахтеры работают в адских условиях, работают без выходных, выдавая уголь на–гора, а миллионы тонн его лежат и горят тут же, на угольных складах, — вагонов для вывозки нет. Люди видят весь этот бардак, но разуверились во всем и уже не надеются на лучшее. Анкетирование давало такие результаты!..

— И вам разрешили? Позволили копаться во всех этих делах?

— Куда там! Прикрыли, конечно. Мы было полезли в бутылку, тогда руководителя группы вызвали на бюро обкома. Обвинили в очернительстве, чуть ли не в подрывной пропаганде. В общем, группу разогнали. Тогда я и ушел. С тех пор не у дел.

Вранцов понимающе хмыкнул, но ничего не сказал.

— А впрочем, это даже и к лучшему, — махнул рукой Везенин. —

Я ведь книгу пишу, а со службой времени не хватало. Надо бы тебе рукопись показать. Ты ведь тоже у Лужанского занимался этими проблемами — дельный может получиться разговор. Знаешь, хочется высказаться всерьез и так, чтобы до широкого круга дошло. А то мусолим, обсуждаем проблемы в своем узком кругу, в курилках, а люди понятия о них не имеют. Мы ведь в конце концов не археологи, не астрономы — все наши штудии впрямую касаются широких масс. Люди сталкиваются с этими проблемами на каждом шагу, но совершенно не осознают их, понятия не имеют. Может, совсем и не научная книга выйдет, слишком популярная — да мне плевать! Главное, достучаться, всколыхнуть общественность. А то ведь спячка какая–то в наших палестинах.

Вранцов слушал с улыбкой, понимающе покачивая головой. Тут уж дело касалось его служебной сферы, в этих вопросах он собаку съел, а Везенин рассуждал, словно мальчик. Понятия не имел об издательской «кухне», о том, как дела делаются. И тут уж он, Вранцов, мог раскрыть ему глаза на многое.

— Книга — это хорошо, — подтвердил он. — Статейками ничего не добьешься. Но ты слишком просто, даже наивно смотришь на дело, старик. Поскольку ты выпал из обоймы, нигде не фигурируешь, шансы издать книгу у тебя мизерные. Нужна мощная волосатая лапа, чтобы ее протолкнуть. У тебя есть выход на кого–нибудь из «китов»?..

— Не знаю. Нет, пожалуй… Ко мне хорошо относился Лужанский, но ведь он умер давно.

— Да-а, — с сомнением протянул Вранцов. — Ты меня извини, но это почти безнадежная авантюра. Так ведь дела не делаются. Пишешь книгу для широкой общественности, а не имеешь поддержки даже в узком кругу. Ты же сам должен понимать, в одиночку сейчас нигде не пробьешься… Ну ладно, попробуем что–нибудь сделать, — ободрил он, видя, что Везенин помрачнел. — Я тебя потом кое с кем познакомлю, соберу нужную информацию… Ищи ход к кому–нибудь из «китов», чтобы рекомендовал.

Тут бы Коле сказать спасибо, проявить хоть какую–нибудь признательность бывшему однокашнику, который так великодушно собирается помочь, но тот шагал задумчиво, сосредоточенно думая о чем–то своем. Вранцов отнес это за счет озабоченности и легкой подавленности тем, что развеял его наивные мечты. Даже жалко стало Колю — все же поотстал он от жизни там, в провинции. Похоже, что и в самом деле в сложный переплет попал. Но странно ведет себя. Ему бы сейчас бегать, «икру метать» надо, а он в сторожа ушел, сидит книгу пишет — и трава ему не расти. Странная пассивность, глупо ведет себя. Или уж смирился, махнул на карьеру рукой?..