Аптекарь отбежал от окна, — он стоял далеко, но это его когти вонзились мне в щеку. Закапало на шею; опьяневшие от крови навалились на меня, издавая ужасающее зловоние. Задыхаясь, я хватал скользкие уши, отталкивал чешуйчатые лапы, обдирая руки, словно о кровельную черепицу; крыло с когтями дважды ударило меня по лицу. Под руку попался гибкий мускулистый хвост, — а-а, так чудо банально, проклятый?! — я радостно рванул его. Изобретатель, успел я заметить, медлил: большие собаки добродушны. Я протянул было освободившуюся руку погладить крутые завитки шерсти на спине его, но тут на вершине кучи мелькнули кошачьи усы Тедеско, и инстинкт сработал: изобретатель с веселым лаем прыгнул на него.

Мингер ван Пельц, опершись о подоконник, задумчиво поглаживал бороду.

Я был один. Страх и стыд, мои домочадцы отступили: стоило топнуть ногой, и они попятились, будто испуганные кошки. Я был в незнакомой стране, но убеждал себя, что достаточно нескольких усилий, и все забытое вспомнится: еще минута — и словно не было никогда моего бургомистрства, автомобиля «пьяный аист», отглаженных брюк и жилета, встречи с магистром. Вспомню — узнаю: окружающее выстроится… но нет, не надо строя, лучше карнавальная толчея, лучше мираж, лучше суеверие, нежели системоверие: в нем нет любви.

Я любил?! Как любят порок — стыдясь, таясь, сомневаясь…

Я ненавижу его — да, могу ненавидеть, стало быть, вспоминаю забытое? — ненавижу, потому что, разогнув мое скрюченное тело, он разбил единственное зеркало, в котором отразился бы мой новый облик. Я ревновал?! Превентивная ревность до права на ревность? Кого бы позвать, чтобы вместе со мной посмеялся над моей любовью, над моей ревностью.

…Что нужно от меня этому человеку?

— Нарушу, нарушу ваше уединение, друг мой! Нет, не вставайте… даже для того, чтоб указать мне на дверь. Уж не пьяны ли вы?

— Во имя логики. Ежели на трезвого и благонамеренного, каков был я утром, ополчаются ближние его, то как не понадеяться, что хмельной окажется удачливее?

— Вот именно. Вы были удачливы.

— Магистр, о чем еще говорить нам? Скажите, зачем вы пришли?

— Быть может, поговорить о вашей удаче.

— Не вовремя. Разве не вы так блистательно произвели сегодня изгнание дьявола? Ведь вашу волю исполняли эти люди, сами по себе не способные ни на добро, ни на зло.

— А не выпить ли нам на брудершафт?

— Оставьте меня!

— О нет, милейший. Мне случалось входить сюда по-хозяйски, когда ваш царственный разум отсутствовал: я клал вас, подобно бесчувственному бревну, на эту постель… Кстати, позвольте-ка… Гм, неплохо, мягко. Молчите? А как хорошо говорили в ратуше, бургомистр! Так почему вы превратились в бургомистра?

— Случайно. Валяйся власть на земле, я не нагнулся бы поднять ее.

— А нагнитесь-ка сюда — с бутылкой. — Его огромное тело еле умещается на моей кровати. — Я буду пить из горлышка: так, кажется, было принято в вашей юности? Благодарю. Поистине, бургомистрство идет вам как корове седло.

— Я занял ваше место?

— Удача пьяному и дураку. И трусу. Власть? Вы изволили говорить о власти? Быть может, об опьянении властью? Это вы-то, который вспотел дрожавши? Вы томились по крыше над головой и покою в блаженном Вифлееме, а добрые гаммельнцы, обоняя вас, чуяли родной запах. Родство, тождество возносило вас потихоньку, но вы продолжали бояться: ненадежно зависеть, ненадежно соглашаться, опасно, угадывая, не угадать… так еще, еще… Какое несравненное чувство юмора у сестры моей логики!

— Пусть так. Но не вы ли поощряли меня? Учили чтить Устроение как Бога?

— Вы оказались никудышным учеником. Не понимая слов, вы подражали жестам. Из священного слова вы сделали возвратный глагол, из божества — зонтик. Нечего пялиться, у вас глаза кота и сводника. Тогда как я…

— Тогда как вы…

— Я хотел обратить Бедлам в Вифлеем. Всего только это маленькое европейское и космополитическое захолустье: не более, чтобы не быть наказанным за гордыню. Не мне, не мне… Так чего и мог я ждать от людей, кроме вежливого равнодушия? Глуп я был, но вот мое утешение: вы устроились в Вифлееме, а он оказался Бедламом. Что это у вас? Смотрите-ка, нотные манускрипты. А бутылка — возбуждающее и укрепляющее? Вы больше не боитесь осечки ни с женщиной, ни с музыкой? Вы отважно блеете, выставив рога?

— Довольно! Признание под пыткой не имеет силы! Долго будешь ты терзать меня, дьявол?

— Вот и выпили на брудершафт. Послушай, я тоже признаюсь, как ни мерзко: мы схожи. В себе я нащупываю тебя.

— А могли бы мы — ты, я — быть им?

— А уж это, мой милый, спроси у нее.

— Скажи, как ты узнал?

— Зачем тебе? Жертва неугодна: она не ушла со всеми. Ты остался при своем, благослови свою удачу. Гаммельну конец. Крысы уже сбежали…

— Магистр… но ведь он был, был?

— Подкормите ваше дистрофическое воображение. Он был там, где вы меньше всего хотели его видеть, и оставил памятку, быть может. Обыщите постель своей возлюбленной, вы, ничтожество: в час гибели мира вы не находите иного дела!

— Магистр, не смейся. Пусть я обманулся, но, клянусь, был час, когда я был свободен от твоей власти!

— А видели вы, экстатический козел, как они шли за ним? Склеившись, слипшись, позабыв отвращение к чужому телу, не гневаясь за отдавленные ноги, толчки под ребро, не воротя нос от соседа, который позавтракал чесноком? Лучше, чем в церкви, почти как на стадионе. Они утонули бы в том же умилительном соединении, не умолкни флейта! Никогда не пойдут они так за вами… ни за мной…

— Продолжай же говорить мне «ты», магистр!

— …и будто я этого не знал! Но видеть, слышать оказалось несносно. Откройте хотя бы окно! Когда вы последний раз меняли простыни? И кто вам стирает рубашки? Вам жениться надо, почтенный глава магистрата. Надо жить вместе, все обречены жить вместе… Фу, черт, в сон клонит это ваше пойло… а для того приходится жертвовать кое-какими удобствами. Например, больной кишечник требует немедленного облегчения, а посреди улицы нельзя, еще Моисей запретил: не оскорбляй Бога. Великолепная мысль: вознести гигиенический акт до молитвы! Только так, мой мальчик, и можно сотворить нечто классическое. Превыше доводов разума, божественная, твой зад да прославит Господа! Облегчайтесь в храме! Мальчишка, которому я не доверил бы чистить нужник, — в роли божества. Поучая свое стадо, Моисей блевал от омерзения, вам не кажется? Впрочем, блевать посреди улицы не так предосудительно…

— И ты смел говорить о музыке! Твоя ревность грязнее моей. Изливай свою желчь в другом месте, прочь из моего дома!

Он спит — головою в луже пролитого вина. Дождь бьет меня по лицу, а под окном стоит Марта, зовет, машет руками и ловит взлетающую накидку.

— Что вы на меня так смотрите? Пришли утешить, простить, взять в жены и увезти далеко-далеко, где меня не будут мучить воспоминания? Может, безе принесли?

— Молчи, бесстыжая! Ох, совсем с ума свел негодяй девчонку!

— Он лучше всех! Уйди, Марта! Он всегда будет лучше всех, его любила учительница пения: забудет нарочно ключ от рояля и просит Клауса дать тон хору. Мы в зале, а они вдвоем на сцене: наверно, ей нравилось стоять там рядом с ним. А после урока гладила его по голове, и все смеялись: она, совсем седая, вставала на цыпочки. Я была не больше вон того стула, и я сама начала. Еще тогда, слышите? Заговорить бы с ним — так, чтоб никто не видел, — но его вся школа знала: рыжий Клаус! Длинный Клаус! Клаус — громила и Клаус — виселица, потому что он разбил окно в учительской, и директор сказал: «Громила, по тебе виселица плачет». Его одного никогда не застанешь… Вот только если на урок опоздает: они с матерью через дорогу жили, он домой бегал поесть. Я после звонка в класс не пошла, а побежала наверх, где старшие занимаются. К стенке прижалась, все несутся мимо, дверь захлопнулась, а внизу уж учитель топает — что, если увидит? И тут, слышу, Клаус мчится по лестнице через три ступени… Нет, он бы мимо не пролетел, я встала на середине площадки. Ближе, ближе, вот сейчас головой в живот заедет! — я руки вытянула, схватила его за волосы, дернула изо всех сил, зажмурилась, стою, вцепившись, — ему, наверно, больно, а мне хорошо, что ему больно, и пусть дверь открывается, пусть снизу видят…