— За кумом, как куда.

— Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой, как только сунусь… В гроб загнать решила, чё ли?

— Дождевик возьмешь.

— Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную тебе спалкать, а — шутка ли в деле — двенадцать километров… Дождевик-то твой — спасет тот разве?!

— Ну, Семен, ну не спасет, но зато кума привезешь… Двенадцать километров — не сто же… Без кума, сам же все тростишь, и гулянка не гулянка. Лучше не спорь со мной.

— Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчешь — мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло бы на тракту — и горя бы не знал: сел на автобус бы — и там! — и любо б дело.

— Кто ж виноват?

— А я виню кого, ли чё ли?

— Поедешь?

— Нет.

— Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал обязательно их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки-прибаутки, славный запевала и любимец баб.

— Все! Не поеду, зря не балабонь.

— Я не балабоню, а говорю русским тебе языком: поедешь.

— Твоим русским доски бы строгать на пилораме. Или золу из печки выгребать вон… Не поеду.

— Поедешь.

— Ой, ну ладно, отстань, отвяжись… Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц зарубила? — поспешил сменить тему Семен.

— Двух петушков молоденьких да ту, старую, плешивую. Все равно уж не неслась. А чё, не хватит, что ли, думаешь?

— Да я откуда знаю. Хватит, наверно. Не до Рожесва же гулять-то собирашься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

— Ну сколько… Да немного. Человек двадцать — так. А если кума… Поедешь?

— Не поеду.

— Если привезешь кума с кумой, то — двадцать два. Только едва ли она по такой непогоди-то захочет. Засухо-то силой никакой ее из Чалбышевой не вытянешь. Но ты уж постарайся там, поуговаривай.

— Тьфу!

— Восемь мужиков и четырнадцать… нет, двенадцать баб… да мы с тобой. Наташку не позвать, дак потом сплетен злых не оберешься.

— Нас-то чё считашь. Может, кто не придет?

— Как это?!

— Мало ли… я просто…

— Да брось ты — не придет! Кому чё дома-то счас делать? Я все боюсь, не заявились лишние бы.

— Как это — лишние? Без приглашенья-то?

— А совести-то у некоторых людей… найдут заделье — и припрутся. Гнать же не станешь.

— Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань пускай нагрянет… Спать я пойду. Постелено там?

— Ты чё?! Время-то — пятый час…

— Ну дак и чё?

— Дак ведь заспишься.

— А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?

— Да кто тебе там постелил… Сейчас, закончу вот…

— Стели. А я пойду пока из бочки воды вычерпаю. Поди, уж полная там набежала — лило весь день.

Марфа, взбив подушки и перину, постелила в горенке постель, после чего собрала с полу в прихожей, где работала, разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла все это в амбар.

В дом муж и жена вернулись вместе.

Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и с плеч капли дождя, Марфа ворчит:

— Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прохудилось. Льет и льет, льет и льет. И до каких же портак оно будет?.. Видать, до снега.

— Да, — говорит Семен. — В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит.

— Ты это о чем?

— Да не о чем, а о собаке. Ты куриц счас будешь опаливать?

— Ну а когда?

— Опаливай, опаливай. Я спать пошел.

— Иди спи. — Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. — Тронулся уж… в четыре часа дня спать ложиться.

Семен, стоя в другой комнате перед кроватью, замер со стянутой на голову рубахой, дослушал то, что говорила Марфа, и, бросая рубаху на заваленный выстиранным, но не отглаженным еще бельем стол, ответил — себе, скорее, чем Марфе:

— А чё еще… в такую хлюзь? Не бабочек же ловить.

Падая в постель и скрипя пружинами кровати, Семен не расслышал, что прокричала ему с кухни Марфа. Устроившись удобнее, переспросил он:

— Чё ты там?

— Я говорю, кино по телевизору сёдня какое-то.

— Какое?!

— Любовное, говорят.

— Ну и хрен с ём, с кином. Все равно света Мишка вам не включит: деньги в колхозишке давали.

Семен уже дремал, когда Марфа, справившись с делами по хозяйству, разделась в темноте и перелезла через него на свое место — у стенки.

Начало светать. Уже можно было различить на подоконниках горшки с геранью и петуньями. Марфа проснулась первой и чуть раньше обычного. Сон ее перебило какое-то особенное беспокойство. За окнами было тихо, если не считать за шум напирающий на стекла легкий ветерок и звонко шлепающие в палисаднике капли. Марфа лежала на боку, лицом к стене. Приподняв голову с подушки, она прислушалась: не кажется ли? Не поворачиваясь, она ткнула пяткой мужа.

— Э-э…

— У-у…

— Слышишь?

— Слышу.

— Чё ты слышишь?

— Тебя.

— Да ты послушай-ка, дождя-то будто нет.

— Ну и чё?

— И ветерок.

— Ну и чё?

— И капли — редкие вон…

— Ну дак и чё?

— Да ты проснись!.. Дождя-то будто нет… И небо ясное.

— Надолго ли?

— А может, и наладится?

— Хрен с ней, пусть ладится. Не скидывай одеяло!

— Ты чё, не выспался? Давай вставай. Хватит валяться. Сутки дрыхнуть будешь?

— Ну и чё?

— Ну и вставай!

— Вставай, если тебе надо.

— Через тебя мне, что ли, перелазить?

— Перелезешь. Чё, в первый раз…

Марфа перевалила через Семена ноги, села на него, как на бревно, и скатилась на пол.

— У-ух, кор-р-рова барова, — простонал Семен.

— И ты подымайся. Дров помельче наколешь — мне воду надо будет греть: в кухне добелить и пол вымыть в избах. Мишка Керогаз вон уже прошел — свет скоро загорит. Вставай давай, а то спихну счас. Потом некогда будет — на Пятачок… да к бригадиру за конем побежишь… Время самое просить, пока с похмелья он, а опохмелится — и не допросишься. Вставай-ка.

Сказала Марфа так и вышла из горенки. Семен нехотя поднялся и стал одеваться.

В полдень осеннее солнце, пробегая насквозь промытые к зиме стекла окон, теплыми, благодушными пятнами ложилось на натертый с песком дожелта, влажный еще пол прихожей. Стены и потолок выбеленной только что кухни сияли. Марфа, выжимая в ведро тряпку, думала, какие коврики ей бросить на кухне, какой — возле порога и какою скатертью накрыть праздничный стол. Как завтра разместить за ним гостей — вот Марфа думала еще о чем.

К дому, разрезая колесами жирную грязь, подкатила телега, запряженная гнедым приземистым конем с коротко стриженной гривой. На дуге беспечно золотился и радостно потренькивал колоколец. На телеге по одну сторону сидел правивший Семен, по другую — его приятель лучший, Чекунов Константин.

— Тпрр-рр, милай!

Конь ткнулся мордой в ворота, резко отдернул морду от ворот и, чуть спятившись, остановился. Испуская пар, просыхающие на солнце ворота блаженствовали от тепла, только поэтому, наверное, к нахальной выходке коня и отнеслись спокойно — не заворчали.

— Товариш-ш лейтенант!! — позвал Семен. На фронте Семен не был, в армии не служил и в воинских званиях не разбирался, а «лейтенант», — возможно, потому, что слово это для него звучало более значительно и более подходяще относительно жены, чем любое другое из военной табели.

Марфа бросила в ведро тряпку, распустила подоткнутую юбку и, вытирая об нее руки, направилась к окну.

— Марфа! Я поехал, — доложил Семен. — Вынеси-ка дождевик, на всякий случай, так сказать… и… Стой-ка, стой-ка!

Марфа кивнула вопросительно. Семен продолжил:

— И бражки… литрочку там.

— А две не хочешь?!

— Да не мне-е-э, — заерзал Семен на телеге. — Ты посмотри вон… Марья Костю за поросятами в Чалбышеву отправила, а куда он такой… без опохмелки-то… вон как его карежит, разве ж можно!.. Еще в дороге как помрет!