А вы, дни, закутанные в пледы и шали, сидите с часами в зубах. Один (в белой шляпе) читает мой пульс. Какая бесцельность. Наношу удар. Пейзаж, сад, вода. Шляпа вылетела в окно. Поезд несется в тупик, проводник раздает чай и бинокли. Тупик виден плохо. Еще несколько……..в километрах.

И этот последний спуск так крут, что колеса поезда отрываются от рельс и поезд пикирует в море. Крабов, акул он гудок, паровоза, пугает. Успели закрыть окна. С поверхности моря падают венки. Смеемся. Среди спутников женщина. Спит. Укачало. Ты берешь ее на руки, несешь в свободное купе. Снова тоннель; пытаешься овладеть, но меня пугает шуршание ее губ. Чувствую — кто-то третий между тобой и женщиной. Надо спешить. Все в воде. Страх. Свет лампы, вижу, о радость! — перед моим лицом плачет вылезшая изо рта спутницы длинная Змея. Хвост издает звуки. Спутница рвет свое платье. Затем привлекает к поцелую. Тем временем Змея переползает в тебя. Потом снова в спутницу, снова в тебя, все быстрей и быстрей, пока шуршание не перерастает в свист единения не то губ, не то змеи, не тех губ, не той змеи. Колесо. Неразрывно. Огонь, глина, лед. Отрыв. Она в последнем дыханье. Остается в пейзаж. Поезд в тупик.

Часто предлагали личинке сесть в поезд. Танец на картофельных полях затянулся. Поздно. Теперь виден лишь свет уходящего последнего вагона…….. высиживание жемчуга продолжается……..если бы знать раньше. Теперь ты трепетно собираешь скромные пожитки; неуемный странник, все надеешься на удачу, на оседлость. Душа (или что-нечто) наблюдает, как ее бывший хозяин, морщась, укладывается последний раз. Ощупаем его сон, что-нибудь отшепчем. Мы еще увидим в раскрытых глазах отраженный танец порезанных горящих сухожилий. Огонь, плавающий веселый пепел. Где-то звукочит музыкальное. А мне снова на картофельное поле. Удаляющаяся душа ласково, сентиментально вспоминает минуты дружбы. Как давно. Сейчас она испачкалась, вылетая из……… времени было достаточно, чтобы убрать ноги и безногому. Носитель сокровищ, вместитель надежд, искупитель — в пар, в дым. Душа закрывает глаза, скрывает лицемерие. Тяжкие обязанности закончены. Пока говорил Ужас, Афродита складировала живцов; кликушество мысли, балалаечная струна на шею горлянке.

В заброшенных парниках старик сделал тебе инъекцию в ноги. Казалось, выход из физиологической обязаловки найден, ты ощущал, как становишься бесполым… Но приползла гангрена. Перед ампутацией долго уговаривал хирурга резать без наркоза. Она, худенькая гнедая нахалка учительского вида, из тех, кому снится родильный стол длиной в тысячу парсеков, жуя монпансье из женьшеневого желе, объяснила: возможна остановка сердца. Остановились на компромиссе: он пообедал спиртом. Через час услышал полет циркульной пилы, паденье ног в чан, оттопали свое, можно было бы сшить из кожи жилет. Жилет, который вырастил сам! Прошла неделя, пришли спецы по реабилитации, приставили к культям ноги из папье-маше. Сняли одеяло. Да. Он был без ног. Оставив в больнице две пары ног — свои и из бумаги, ты вернулся по-пластунски домой. Мир стал глубже. Ты теперь редко покидал дом. Когда же собирался на прогулку, то железкой стучал по водяной трубе. На условный сигнал прибегали глухие сестрички, взявшие надо мной шефство. Они добросовестно прикручивали тебя к таратайке болтами и ремнями. Наполняли термос влагой, спускали вниз. Ты никогда не забывал взять с собой детскую двухстволку и свисток. На улице милые кобылки надевали на себя лямки. С хохотом, столь звонким и незаменимым ничем в юности, несли они тебя на низкой платформе по улицам городов, по полям, по горам, по берегу великого океана, вновь по улицам.………Ты сидел откинувшись на спинку и рассказывал им свою веселую и интересную жизнь. Иногда они забывали о тебе, ты же, глядя на мельканье блестящих лодыжек, раздумывал о предметах поверхностных или вовсе дремал… Смотрел на чаек: чайки, чайки, грязные птицы! Кем вы стали и были кем? В коридорах вонючих каналов ищете благополучия. И не рыбой, и даже не отважным утопленником питаетесь вы, а банным отваром и соками из больниц.

Тебя тащили по парковой дорожке, мимо закурившего слепого, размышляющего: что он теперь может? Наслаждаться тьмой? Закурил. Подождав укуса спичечного огня, кинул обугленный костяк на ладонь листа, табачный прах укрылся в капиллярах: все-таки жестокость тьмы не без добра, не позволяет оптическому насилию иссушить мозг. Лишиться бы еще слуха и осязания — предел счастья. Ты приветствуешь его. Холодно. Как жалки приветствия. Встретив, останавливаемся, говорим о невзрачных и бесконечных обстоятельствах, желая услышать существенное — день и час отъезда. Слепой поднял руку и открыл ладонь. Было темно, музыка продолжала жить и строить собственный дом композиции. Не собираясь возмущаться, она положила в твою ладонь что-то похожее на горсть дынных семечек. Ты открыл кошелек и ссыпал туда позвонки дорогой мелодии.

Понеслись лани дальше. Вынесли тебя на стекло глубокого пруда. Девочки устали. Присели на лед. Едва закрыл глаза, слова, может быть, в шевелении усиков водяной блохи трагедии больше, чем во всей литературе, вместе взятой. Рты рвов в травах. Наблюдая за тем, как лед прогибается под детскими ногами: звуки слепого — слепые звуки. Смотрел долго, смотрел на сиюминутные памятники лопнувшим пузырям, лопнувшим смехотворцам. Отчего минута молчания, перед кем молчат, над лопнувшей грелкой, никогда с ней не разговаривали. Как скучны вопросы, вдоль реки шелест травы, трава, насекомое, поворот изгиба реки, затонувшая лодка. Весло, в обрыве барахтается человек, устал, если не протянуть руку, он заночует в омуте. Ты спустился, протянул. Между пальцами оставались сантиметры. Может быть, ты и не сорвался бы в воду, если бы протянул руку дальше. А пока жест помощи ладонь вниз ты сменил на жест вопрошающий ладонь вверх. Зачем? Зачем спасать тебя, собачка, зачем вмешиваться в механизм Колеса, маленький? И почему я, маленькая куча, обязан……….заметить. Нет, я тебя не спасу, потому что не было здесь, не будет, как не было и реки, и тебя, и нас в день назавтра и пять лет назад сто. Я, — думал ты, — еще весь в глубочайшей тайне камня, затерян среди вопросов вопроса. Ерунда. Ты не спас человека, боялся сорваться. Глупость! Ты не спас, потому что тебе не понравилось лицо. Нет. Ты не спас, потому что имел право на антипомощь. Потому что он не спас тебя. Потому что в омуте был ты. Да и где тот, который осудит тебя за бездействие. Где он, как не на твоем месте твоего отсутствия. Вы были последними. Кроме вас, вообще еще нигде и никогда не было из всего пышного разнообразия горлопанов. Мне кажется, тебе повезло. Трудно представить: даже такие твердыни словесного чистоплюйства, такие величавые формулы твердолобия, Нет, Да, — будут незримыми, исчезнувшими и уже не разбудят сон слова биологическими притязаниями. Молчание пришло с появлением последнего пузыря. Предпоследний человек уже на дне омута. Ты огляделся. Нет, мир не изменился и не стал чище, но, несомненно, он стал пронзительнее, ибо с последним свидетелем ушло Время, и исчезло с последней попрошайкой звездного света сомнение в твоей многозначности.

Не забыл. Перед тем как маленький человечек скрылся в пучине, он прошептал: спаси… Какие буквы он не успел дошептать: те или бо? Его глаза перед затоплением были необычайной глубины и чистоты. Теперь уже все понятно: он не хотел спасения. Я еще долго пребывал в задумчивости с протянутой рукой, мокрой от дождя. Чтобы как-нибудь оправдать усилие, затраченное на поклон реке, ты выхватил из быстрых вод стрекозу, сбитую ветром, заботливо сдул с нее воду, подкинул вверх. Быть может, показалось, как из воды несколько раз поднималась кисть предпоследнего человека и исполняла хватательное движение. Скрутив сигару из ядовитейших листьев ольшаника, задумчиво двинулся вслед за насекомым. Когда ты видел детей, ты вспоминал слова гидролога: когда я вижу детей, я радуюсь — земные воды не иссякнут. — Несомненно, это была рыба. Ты наладил снасть, закинул леску, на леске, привязанной к удилищу, крючок с червем, груз, поплавок. Стал ждать поклевки. — Огляделся. Когда по легкому трапу сойдете на берег, невольно вдохнете полной грудью. Какой простор! Высокое небо, широкий плес озера, полупустынный остров и соседние островки, покрытые хвойными лесами. И тишина, которая неудивительна в этой широко раскинутой стране лесов и студеных озер, местами непроходимых топей и болот, скалистых гор, стремительных рек и пенистых водопадов. Сказочны ее богатства — рыба и пушнина, железная руда и соль, гранит, мрамор. — Поплавок скрылся. Ты резко подсек. — А среди замшелых глыб нашли приют редкие породы ящериц, а кое-где и змей. В сырых местах встречаются………. — Сорвалось, — …безобидные ужи. Порою пронесется над головой белка-летяга, а вдали вдруг раздастся трубный рев лося, усиленный многократным эхом. В этих местах можно наблюдать интересные миражи, временами возникающие над гладью озера. — Снова поклевка. Ты резко подсек и вытащил из воды маленького человечка. Он был гол, а на спине имел нечто вроде стрекозиных крыльев. Из его рта лилась кровь, он дрожал и тихо стонал. Ты растерянно искал слова извинения или прощанья. Крючок высунул жало из горла человечка, кровь постепенно остановилась. Хорошо сложенное тело пойманного существа вдруг напряглось, он вздрогнул крыльями и затих. Ты тупо глядел на жертву, голова твоя свалилась на грудь, челюсть отвисла — тебя затопила мощная боль в шее. Изо рта брызнула кровь. Все это было так неожиданно и непонятно, что ты хотел броситься в воду, но тут увидел, что на крючок кто-то попался. Ты осторожно подсек и снова вытащил из воды крошечного, величиной со спичку человечка. Крылья его трепетали, из горла торчал железный крючок. Пока ты осторожно вытаскивал крючок из горла очередной жертвы, твоя боль исчезла, кровь перестала литься из моего рта. Человечек немного покорчился и затих. Новый приступ боли. Твоя одежда в крови. Ты насадил на свинцовый груз кусочек хлеба — крючок ты срезал — и закинул леску. Поклевка была мгновенной. Ты вытащил третьего человечка, мертвой хваткой впившегося в хлеб, разжал ногтем челюсти и положил его на дно лодки. После каждого нового улова боль в моем горле исчезала, но ненадолго. Так ты продвигался к острову, гонимый теченьем и ветром, ежеминутно вытаскивая из воды диковинную добычу. Совсем стемнело, когда ты вступил на остров. На острове находилось озеро, в котором плавал остров, на нем — озеро поменьше, на крошечном островке виднелось вовсе незаметное озерцо, в котором бурлили силы. Разложив костер, подогрев хлеб и воду, ты обогрел выловленных человечков. Они улетели. Похоронив убитых, ты двинулся к озеру, что было. Не спалось, и ты решил искупаться. Едва ты погрузился в воду по горло, как мягкие ткани растворились и под водой остался один скелет. Но ты продолжил. Путь до острова закончился. Я вышел и снова обшит кожей. Прилег. Шаги. Приближалось.