Несмотря на контракт между мной и хозяином, я почувствовала возрождение ненависти. Хозяин сказал: слишком много приношу боли, пришла пора разлуки. В следующую ночь улетела на отдых, как всегда, оставила вместо себя хоровод сновидений. Но, вернувшись, не нашла никого. Ночь задыхалась, близилось утро. Мне угрожала гибель, если не найду себе дом, хоть какой-нибудь. Скорое солнце. Какой-то декабрь, ледовый шторм, вода поднималась; холод и Одинокое. Упала во двор, влетела в подвал, впилась в единственное — старую кошку. Не повезло: слепая, ошпаренная смолой, по которой ковыляли одрябшие вши. Поселившись, затряслась от хохота, кинулась в окно, волоча хвост, испачканный в смоле. Во дворе дети варили второй котел. Долго пытались загнать в него, но кончились дрова. Котел остыл. Тогда, подцепив крюком за лысеющую ляжку, потащили на седьмой этаж, протащили мимо богини с пристяжным глазом. Оглушенная темень. Сивый великан — официальный злодей из юных любителей респекта держал в одной руке свистящую стрекозу, а в другой — меня на крюке. На чердаке зажгли свечи на пироге, пыльные танцы, пуды искр. Говоры о полете. Речь обо мне. Подвязав к огромному насекомому, дали свободу вниз. Падая, увидела в окне шестого этажа мольберт, в окне пятого — кровать, книги, муравейник на столе, на втором этаже — человека со змеиной головой во рту, на первом — уже перед землей, когда стрекоза выломала крылья, — раненое лицо девочки: она жевала букет маргариток, рисовала убитую. Закончив рисунок, бывший на самом деле, она расхохоталась мужским голосом отца, который купил велосипед (сейчас он ржавел), а краски были старыми, ржавыми, как тот гвоздь в подвале, об который, — или на его брата, — накололась шина в белую ночь, в летнее антистоянье…..летела она от одного хозяина к другому, не чувствуя круга, в нем не было точки: прокол, остановка, паденье — давно — когда уже повзрослела; и, проезжая через спящие мосты предгорода, не знала, что надвигается с другого предгорода шторм ледовый — не вовсе июньский — было лето — стоял декабрь: согласье времен в разногласьи. До июня надо идти с другой стороны, с той, с которой она подъезжала в декабре: скользко; стремленье резиновых дисков гнуло хорды мостов истощенным набегом.
Ты размышлял о том, что во всей догматике падения самое глупое — «нелюбовь к себе», отказ от себя и вместе с тем ожидание другого «я». Потеря «я» — и вовсе неважно, каким путем ты пришел к этому, — имеет неприметный момент — в то время, как ты искал якобы истинное «я», пора было искать третье «я», и даже — не пора, надо. Невидимая категория отчуждения прошла, и в поисках третьего «я» ты вновь придешь к ПЕРВОМУ ВОПРОСУ, к старой конструкции изначального эго, теперь испытанного в боях за себя, сильного; и тогда ты, измотанный и постаревший, не сможешь сопротивляться и никогда не двинешься в Путь. Все чаще являлось к Тебе (к Нему, ко Мне) ощущение, что его (твое) «я» — это не «я», а истинное «я» живет где-то вдали, не Здесь. Тогда ты начинал скучать по отсутствующему, искать, пытался догнать далекого спутника. Но у далекого «я» были другие дела и заботы, а тутошнее «я» должно было оставаться ваятелем зет. И, что бы ты ни делал, доносился лишь Хохот. Он размножался. Когда же Он (Ты) сожалел о невозможности встречи с другим «я» — приходило ощущение, похожее на сострадание, — единственное напоминание существующего второго «я». И тогда он отходил от тебя и, прочитав вчерашний монолог, глядел на то, что было его убежищем. Задавал вопрос — что ему надо? В пустоте солнечной бесплотности — вновь вопрос. И Хохот становился твоим товарищем, другом. Когда он обращал взор в сторону нового друга, готовый уловить сомнение, сон смыкал глаза. Хохот становился покорным, готовым для монолога. Слова рождались каверзные, состоящие из тяжелых звуков; они призывали к другому. Слова не улетали, неспособные к полету, они кружились у ног, вглядываясь в лицо. Волшебные сочетания: ДаНет — НетДа; сочетания означающие, но не раскрывающие.
Как хотелось узнать час Начал. Где вы, бесовские дудочки? Бесславия в бесславии. Образная ловля — — — Ворон ходит по рукописи и спотыкается о слова.
Он разглядывает его.
Вечер за окнами, за оком ночь с обеих сторон. Пытались вместе с вороном реанимировать тишину. Ворон думает о собственной доброте: не выклевал глаза хозяину, когда тот вчера уснул. Хозяин: сколько птичьих полетов вскормлено глазом!
Улыбка знакомого кроводавца.
Кому нужен путь? И если блажные знают, отчего молчат? Прикидываются, что довольны склеиванием коробок.
Замерзли руки, но продолжал: чего жаждет слово? — коробочек, пустынь, бестелесности. Тема страха, носков, пищевода — эти темы для Слова ли?
(В день собственных поминок повторить бы сказанное выше.) Надоело ждать. И жертвы некрасивы, взаимозаменяемы, безлики.
Сколько их вбухло и растаяло в столь обожаемом пейзаже. Пейзаж тоже хорош: для кого-то бережет самое ценное — картину потрясений. Попробуй не полюби объедки пайка: лес, горы, море. Дряхлый скопидом. И жаль былой привязанности к нему; столько усилий зря. Руки совсем замерзли, но язык ворочался: время угловатых сказок: жили не были. Дальше сказки фантазия не идет…….. а Безносая в детстве на велосипеде каталась, цветы собирала, придумывала духовность в виде мухи; цикличные композиции, иррациональные отправления…
А между тем…
Афродита бодро готовилась к службе. Позавтракав крокодилом, запеченным в мармеладе, Безносая заплетала ей косу.
Вчера долго на кухне дзенькали колокольчики чайных стаканов и кричала до утра Безносая: мерзкие дети, если не исправитесь, покину вас.
Ужас клеил душу. На губах Афродиты студень из пантокрина. Безносой явился сон: озверевшие лошади, из которых росли елки. Да. Она и проснулась от брызг конской свадьбы. — Ты нахальная баба, — говорила Афродита, — даже не краснеешь! — Чем живы: цинизмом! А кто его обновит? И ты тоже. — Это верно, — подхватывала Афродита, — театральное «Летите, лебеди, летите». Мы заказчиков своих в шляпах не бросаем. Последний урок вежливости…….. когда с Фатумом закончено дрязгобоище. На эстраде мраморный подшейник…….Нож вскроет грудину от горла до паха. И шепот: ты слишком долго копался в механике собственного. Мастер вытащил за шею птицу в белой мантии. И в этом приемыше-дочеришке увидит все причины речи, оборванной для вечности. Этот последний отец без работы никогда не сидит, молодцы-красавицы для него стараются.
Потухшая богиня с броневыми зубами приходит повидать пернатых. Хохотулечка мертвечинку кушает. Иногда не довольна оказанной честью.
И что за народ пошел, — говорила Безносая, — все спешат поюродствовать на мою тему. Черные плащи, разбитые зеркала — детская мистика. Пока в рот ананас лезет — никаких крестов. В свою смерть не верю. В самом деле, кто докажет мне это? Вот и клиенты мои и твои так рассуждают: с другими происходит, а с нами не произойдет. Продолжение пути принимают за случайность. Не пора ли поменяться местами. Скоро земли не хватит, вдавливают в прадеда, в отца, в мать. Нормально, — продолжал утром ты, — истину в галантерейном магазине можно купить, а затем проваливай.
Как можно? Теперь самое время послушать о сострадании. Или — кинуть грош нищему, чтобы разрыдаться от собственного милосердия. Сатанеют молоки в жилах игристых, будет повтор нулевой, который станет рвать прядь мозговую над пошлейшим вопросником. Ты бродил по незаконченным лабиринтам; время от времени темнели на стенах доски: памятники архитектуры. Летел игольчатый дождь, туманный спутник. Перепончатые крыши получали порцию воспарений. На чердаке висели летучие мыши, уверенные в перевернутом мире.
Лизал их воздушный поток.
Как сладостно уцепиться за носителя памяти, хоть какой-нибудь — лишь бы память. Ужас бродил по чердаку с томиком стишат, с узеньких плеч свисал плед. Прислушался к дыханию спящей Безноски — она в горячке, вчера катались на лодке, перевернулись. Ужас вылез сухим. Он надел пенсне, поискал в оглавлении «Утешенье» — гаденькое стихотворенье с прихлопом, с очертаньями зубов, пахнущих воплями; пейзаж, небо города. Захлопнул томик, подошел к окну — сквозняк. Задумался: слишком задержался, когда же подадут поезд. Вещи давно собраны: галстук, пиджак, перчатки. Посмотрел на асфальт. Взорвалась лампочка, кудряшки вольфрама остыли. Поправил одеяло на Безносой и вышел из чердака, вошел в пустую комнату, в ней много народа. Шел спектакль. Давай поболтаем! Хочешь вина? Сердце? Ничего, бахус растрясет. Отчего так поздно? Веселился с девочками. Под вечер кровь из носа пошла. Переусердствовал. Гадко? А не кричать на меня? Сердце? Скоро в путь. Не грусти, почитай на сон что-нибудь о глине… Поверь сыну, я тоже… хотя в детстве перед ликами на дудочке играл. Ласковые пастушечьи трели-звуки. Пытался ублажить. Молча слушали меня и качали головами, сейчас знаю почему… А на другой день хмурились, и снова играл я, но хмурились они больше… Незадолго до этого научился обуваться. Помнишь. Потом ты купил мне маленькую карусельку. Болванчики на картонных лошадках крутились вокруг шатра, никак не могли оторваться. А я заводил пружинку еще и еще. Бокал грязный, возьми другой. Хм, о чем это я? Скучновато, зеваю. Слышал анекдот про пьяную обезьяну? А я и не кричу. Забыл, что тебе вредно………и я……. я……..да, уважаю, но любви не получилось. Не бойся, в дом застарелых дотащу. Соседи не проснутся. Перед глазами образы милых…..как они повизгивали. Ничего, старикан, не завидуй, в свое время тоже неплохо веселился. Да, все думаю, сколько таких вечеров осталось. У тебя-то они давно прошли. Последний пистон чистыми руками. Поиграл свое — и хватит, теперь можно за газету, где-что-кого, собирание грибов, тайком от семьи пить, плакать над запрятанными письмами, далекими бумажками юности. Запретно-далекое! Нравится, как я говорю? И мне. Ты трясешь головой; ха, старик трясет плешивой головой………Но когда-то, о Когда-то со своей любимой вы тоже………Медовый месяц, всего месяц, не год, не десятилетие… Она и ты, загорелые, в белых костюмах. Домике верандой с видом на море с веселым лицом, теннис после завтрака, затем купание в уединенном. Моя любовь! Два водовода соединились. О, моя дорогая. Конечно, клятвы… и ты, и ты… Задыхаются… Еще не соединились, а ребенок пойман. Друг друга успокаивают: не убийца и не ты.
