Предложить на процессе свидетеля Дырко́ва или Ды́ркова означало на языке специалистов условный сигнал, что пора закругляться. По недописанным правилам распределения первенства между кулачными силами свидетель Дырков мнился по сути могучим козырем в руках у того, кто первым его предложит. Он официально числился в штате суда на должности главного свидетеля по особо нужным суду показаниям.

Это был долговязый, наивно придурковатый, прищуренный малый с пушистыми бакенбардами на детском лице. Дырков одевался… Нет, одеваться-то он одевался, но вовсе не в том назначении слова — глагола, то бишь, одеться. Как одеваемся мы? То-то. Как он одевался? Был он одет ювелирно во все цветастое, сказочно-басенное, доводил окончательный лоск своего туалета до такого безупречного совершенства, что, упади ненароком ему на плечо волосок, а то чей-либо волос, откроется в зале суда непременная паника с давкой. Дырков обаял одеждой восторженные глаза присутствующих, они приходили сюда посмотреть на него, как ходят поклонники театра смотреть на артиста-кумира.

Дырков никогда никого не топил в океане свидетельства, не закатывал пробных истерик на публику, помалкивал в тряпочку, — редко чего разумея, — но без свидетеля вовсе процесс — не процесс. Это почти что проехать по скользкой дороге несколько миль. Это проехать по скользкой дороге верхом на слоне без возницы, сидя спиной и затылком вперед. Неизвестно, куда этот слон вас еще заслонит. А причастность Дыркова в любом ее виде к сюжетам судебной палаты показывала на определенную зрелость процесса, на законченность — будто бы ехал и спешился.

— Здорово за ручку! — приветливо встретил свидетеля доктор Ювеналий Пол-Зла. — Вообразили себя на плацу где-то в будущем?

— Это смотря в каком чине, — ломался свидетель.

— Это неважно в каком, — подсказал прокурор. — Ну, допустим, начальником караула.

— Годится, — решил свидетель. — Угу, я начальник.

— Оглядитесь, обнюхайтесь. Отвечайте, давно ли знакомы с моей подзащитной? На сей раз она в мужском виде несколько.

— Для конспирации, поняли? — подсказал прокурор.

— Я не знаком с ними. — Дырков ослаб — явно боялся Карлика.

— И вы далеки опознать, чей помет? — Адвокат Ювеналий Пол-Зла подмигнул прокурору пошевелившейся фигой.

— Никак нет-с! Не могу-с и не буду, мне мое звание не позволяет.

— А мы вас уже разжаловали до рядового, — выкрутился прокурор.

— А теперь и подавно заткнусь, — обиделся Дырков. — Я мамке про вас расскажу. Так, мол, и так. Издеваются. Жаль, я не помню фамилию мамки, у нее вторым браком другая…

— Похоже, свидетель ни ухом, ни рылом не ведает, что караулил, — облегченно шепнул адвокат Ювеналий Карлику.

— Правдивые патриотические показания Дырко́ва и Ды́ркова изобличают преступницу, — вспять повернул прокурор ход процесса.

Вода почти добралась Эн-тику до подбородка, когда в игрушечном зале потух свет, — по непроверенным данным, свет в зале не просто потух по-мирски, без скандала, но вычурно грохнул! Как если бы свет раскололся.

Сантехник Эн-тик впал в прострацию.

Лысые головы, словно глубинные бомбы на тумбах, исчезли в подводную мутность и погибли.

Нашлась, наконец, им вакансия смерти.

Лишь голова Графаилла чудом осталась.

И лишь голова гениальной актрисы чудом еще уцелела.

Плавают они поверху без якорей, — то удаляются в разные стороны, то потихоньку сближаются для столкновения, после которого следуют врозь, — каждая медленно следует собственным курсом.

Известный когда-то поэт Графаилл барахтается на волнах и выкачивает изо рта горизонтальные тонкие струйки.

Актриса, пронзенная болью, хохочет.

Знакомая боль от холодной воды бытия веселит эту даму.

В общем, искусство — бессмертно.

— Правдивые патриотические показания Дырко́ва и Ды́ркова целиком изобличили преступницу, — вспять повернул прокурор ход процесса. — Теперь ясно, зачем она высоко летала, мухлюя наделать с небес.

— Подумаешь, молния! — заявила какая-то шустрая тетка протест от имени заднего ряда. — Мы что, разве хуже? Мы тоже без оперения сами могли бы на небо, не будь у нас малых детей…

— Слышь, ты, свиногрызка, тише про мелких детей! — осек Илларион ересь и зависть. — А ты, прокурор, при свое.

— Показания Дырко́ва и Ды́ркова говорят нам о том, что преступница настолько скрытно работала против армейского плаца, что даже свидетелям не удалось обнаружить улик! — попер прокурор. — Это ли не усугубляет ее вину?

— Чертики в гробиках! — выругался на прокурора дружок Ювеналий, комкая пальцы.

Карлик, присутствуя здесь, не участвовал в этом судилище, в этом смешилище.

Человеку со своей правотой здесь опозориться можно.

Человеку, кто со своей правотой, малодушие здесь означает отказ от его правоты.

Карлик удивился, что думает о себе почему-то в третьем лице, — как о ком-то. Стало быть, его, то есть именно Карлика в третьем лице, видит кто-то другой, кто мыслится Карликом в первом лице.

Нет, не двойник его — Карлик давно с ним расстался.

Монарх отгадал настроение Карлика:

— Где твоя правота потерялась? А то накажи меня своей правотой.

— Зачем?

— А ради смеха попробуй.

— Господь уже наказал вас однажды, сделав таким.

— Это меня не Господь, а старик Балалайкин. Я после него такой нервный — как вепрь.

Внезапная боль у монарха во рту поселилась абсурдно — во время чихания пополудни.

Сперва было нечто — в новинку, потом оно вдруг — обнаглело, пошло, проникло сразу в обе скулы нарезвиться насквозь и врасплох испытать их на прочность и плотность и вызвать ярость Иллариона.

Перекошенный болью, монарх извелся метаться по кругу.

Монарх извергал оглашенные стоны.

— Боль! — орал он Андрюхе бешено. — Лови!..

— Кого?

— Кого поймаешь! Ее.

— Тут, извините, ничего нет. — Андрюха светил ему в рот фонарем интерьера.

— Нет? О, лицемер!..

— Я вашу полость одну только вижу порожнюю.

— Что делать? — орал он Андрюхе. — Лечи!..

— Выпейте водки, сядьте поближе к огню, все пройдет.

— Я непьющий…

— Вы некурящий…

— Да? Забыл.

И правда.

Коньяк и камин обуздали злодейку.

Действительно, боль отступила, когда монарх углубился мыслями в паранойю огня.

Зарево смыло на нет остатки землетрясения глобуса, где появились крылато-крысиной походкой мелкие каторжные чины… Всю жизнь они Алики… Те, кому верха не надо, держатся крепко за трюм и годны на подстилку для ног в онучах… Я лично люблю гибриды разума, не подстилки. Родинку-люстру, котлету-ресничку…

Снова намечена перетасовка всего, стало быть, обезьянника… В аккуратисты стремятся которые мушкой неслышно летают, у них и потомство — для тесноты, где нельзя даже дернуться, чтобы кого невзначай не поранить… Это кто сюда пришвабрился? Кто?..

В кабинке камина мелькнуло зловеще лицо Балалайкина Борьки.

Мелькнуло, пропало, но вскорости снова нарисовалось.

— А Ваша Светость опух, — изучая монарха, Балалайкин ехидно торчал из огня.

— Сгинь! — указал ему почему-то на дверь Илларион.

— Я проведать пришел, как меня уважаете.

— За что? Кого? Кто таков?

— Аль забыли, за что? Порол вас.

— Кто пророк? Ты пророк? Не слыхали такого пророка.

— Не пророк, говорю…

— А про что? Про творог?

— Я порол, говорю! Я порол вас — должны уважать.

— А случайный удар по спине не считается поркой, запомни.

— Нет, не скажите, считается. Вам сейчас нехорошо, стыдно, зачем ублажали меня, вильнув задом, и были потехой. Считается все.

— Ты — дурак! Я спасался, дурак.

— Эко вы без достоинства, помню, спасались, а кошка пропала. Но вы, Ваша Светость, сами сейчас помяукайте кошкой. Потом еще помурлыкайте. Как моя кошка мяукает, если соскучится, знаете. Мне вот интересно прослушать.

— Я мяукать, если соскучится?