Или одним из ударов однажды себя свалит с ног, если вскочишь внезапно вслепую с постели до ветру.

Вполне.

Ты метишь присесть, а тебя — шарнет оземь…

Ни свет ни заря монарх устремлялся во двор, ожидая выхода Помезаны, хотя знал, она спит — и не скоро проспится.

Днем он, истощенный погоней за феей, мяукал и делал уродские смирные стойки.

Бывали нелепые дни, когда — кособоко замрет и мяукает.

Он изводил и преследовал юную жертву — не узнавал никого, кроме феи.

Монарх игнорировал алчные жалобы подданных или насущные просьбы людей, не понимая, какого рожна тем еще не хватает.

Илларион упразднил и приемы сановников.

— А разве мне польза с того, что — диктатор? Один ишачу за всех и не заслужил себе фею…

Когда — неизвестно, днем или ночью, созрела коварная мысль улизнуть из удела страданий.

— Хочешь орден Архигорбатого третьей степени, как у меня? — спросил он Андрюху. — Тогда, гад, угоди мне! Три дня сроку даю. Пугнешь ее, пугнешь ее так, как придумаешь сам, только чтобы она затряслась и поверила, дескать, ей крышка…

Монарх не сомневался в Андрюхе, но умышленно не растрепал ему сердцевину замысла.

Вряд ли тогда Помезана ответит отказом, ответит обидой монарху — вряд ли обидой взамен благодарности.

Навяжем ей долг, из которого выхода нет.

В момент, когда нахал Андрюха приступит к работе по напужанию, монарх займет место в укрытии, сядет в резерве. Как только ее пронизает животный страшок, Илларион и появится Ладиком из тайника, чтобы выступить в роли спасителя жизни. В ухо пристрелит нахала. Женская логика так отзывчива, что за каплю нормальной любезности глупая баба готова любому хлюсту дарить сторицей ласку, а тут и подавно — нельзя отпускать человека-монарха с пустыми руками.

— Куриц и зерен! — сутки спустя потребовал Андрюха.

— Гонорара тебе? — Монарх испытующе нежно разглядывал уши нахала, соображая, какое наметить под выстрел. — Это правильно, без гонорара солдат, как аптека без клизмы… Склони поощрить твое левое грязное ушко. Дозволь в него выплюнуть слюнку. Слюна накопилась… А братца куда-либо денем, дабы не мешал тебе… Кстати, пришли-ка ко мне того братца… Забыл имя…

— Карлика?

— Да, Карлика! Пусть явится Кролик. Я жду.

— Карлик-то?

— Какая разница?

Я — за конкретно фильтрованный многозеркальный порядок! И ради того насобачил эту библиотеку томов — избранное мое, кроме большого таланта, сожрало запасы лощеной бумаги на складах империи. В избранном я, — ты прочти, — размываю, членю человечество напополам относительно похоти смерти.

К одной половинке, запомни, присосаны те хомо сапиенс, — или хомики, так еще их прозываю, — те хомики, которым отсрочка последнего смертного часа диктует облаву на них и пороки. Смерть у них — это бесправие, смерть — это несправедливый такой приговор им авансом. Отседова следует, якобы каждому хомику для соответствия будущей смерти, чтобы не зря прихватила, надо в отместку смелее грешить, и поэтому хомики все норовят оскотиниться… Ну, было чтобы за что помирать. Отсрочка диктует им оргию жизни. Гении той половины — мерзавцы, злодеи, подонки, дерьмо.

Ты понимаешь — я думаю, ты понимаешь.

Я на тебя положиться хочу.

Вижу, тебе невтерпеж интересно зерно моей мысли.

Среди лет и зим очередная полусемья человечества, по-твоему, какова? Догадался?

Картузники. Что за картузники? Мнительно храбрые, кто на привет откликается сразу, боится греха. Но диву даешься, чем они там отоварены! Диву даешься, какие слащаво надеты на них оглавления каждому. Диву даешься той вкрадчивой кроткости, что выражает обряды слепого добра. Зло промелькнет, они светятся щечку подставить ему под удар и любезно приемлют ужимки судьбы, благодарствуя за поругательства. Но с умыслом ихняя щечка подставлена будет, авось оплеуха зачтется в аскезу. Как? Это как ихняя взятка для смерти за привилегию на долгожитие для картуза.

Половинки, которые названы здесь, износили себя постоянной взаимной подначкой. Свободу позволь им — они тебе натворят историю, где перемажутся, перекусаются, передерутся. Вот я ради них ими правлю поэтому. Присутствую для равновесия.

Переодетый во все казенное не по росту, Карлик уныло разгуливал, обживая камеру, куда под амбарный замок он угодил.

Узнику начертали на лбу порядковый номер для башни.

Слово «разгуливал», это свободное слово, не слишком уместно, — разгуливать узнику негде, четыре шага вперед и четыре назад.

Эта странная камера, где находился Карлик, имела странную пытошную радиосвязь. Этой радиосвязью был изрешеченный сетчатый потолок, откуда что-то безумно ревело, пока молчал арестант, обязанный постоянно доказывать алиби по мотиву своей биографии. Карлику без остановки, не закрывая рта, пришлось это делать. Его биография, видимо, нравилась им. Он излагал ее несколько раз. А стоило только забыться, подумать об отдыхе, тогда тотчас откуда-то снова что-то зверино ревело на потолке. Карлик, импровизируя для разнообразия варианты своей биографии, перевирал ее ненароком и наконец оболгал ее. Запутался, показывая против себя.

Вечером — ужин.

Ужиная картофелем, узник изготовил из этого лакомства непроницаемые затычки в уши.

Бывшему писарю кажется, что разместят его в избранной перенасыщенной башне где-то близ юноши Мити, чья голова сначала несколько дней провисела по типу плафона на мягкой тесьме, пока не пришли монтажники, чтобы поставить ее на площадку.

Митина голова, не двигая взглядом и не моргая, — мерещилась якобы Карлику, — вызывала двоякое чувство писаря.

Мыслители-монстры слушают азбуку, что шепеляво рождается на патефонной пластинке, но Митина голова не принимает участия в этом уроке.

Писарю припоминаются шарики козьего кала по кладбищу на похоронах юнца. На похороны со стороны государственных организаций согнали скорбящих общественников, а посторонняя публика на похороны пришла со своей стороны. Скорбящие клоуны плакали на заказ адекватно конспекта, мол, юноша Митя себя на меже не щадил, оставаясь один в поле воином, и спас от огня государственный трактор, ему всенародно доверенный как агрегат. Ораторы были в ударе, в угаре. Был орден объявлен, увековечивший память отважного Мити-героя. Но, кроме козлиных испражнений, которые каждому пахарю шибко милы на земле скотоводов и пахарей, припоминается кислая горечь угристых улыбок упитанной части гостей, незабываемы также другие колючие мелочи.

— А что было делать? — испуганно признавался Карлику шепотом юноша. — За трактор, если сгорит, у нас обыск и вшивобойка.

Илларион во дворе выбрал порожнюю бочку со щелочкой в целях обзора и в целях контроля за ходом пужания. Какой-то забытый философ однажды квартировал уже в этакой бочке бочком и ничком и подавился лошажьей ногой, припомнил монарх идиотский несчастный случай, погружая себя вовнутрь емкости. Похоже, философ умишком ослаб, если слопал кобылу, как волк, а такая кобыла, сейчас уцелей, помогла бы мне сделаться всадником, если приспичит явиться верхом из укрытия.

Когда в свою пользу закончу страдать от Амура, прикажу дать людишкам отдых, а то замшивели. Какой-нибудь актик потехи. Досрочно могу Новый год им устроить и повелю срубить елку веселья, не пожалею казенной закуски, надену свой полководческий плащ и медали — пущай поздравляют. Однако можно, пожалуй, без елки. Сам я на что? Стою, впечатляю, весь призовой, а вокруг — хороводы.

Дежурный нахал Андрюха, не подозревая, какая ждет участь его, приготовил аксессуары пужания, зачем-то вбил колышки в землю, выпустил из вещевого мешка гадить и вольничать кур во главе с петухом, и связал Помезану веревкой крест-накрест, и заткнул кляпом рот ей. Художества, чувствую, ладит отменные — так оценил Андрюхины манипуляции довольный монарх из укрытия.

Фея сидела в углу двора, непрерывно мотала башкой в обе стороны сразу. Монарх наблюдал, как Андрюха пинком заставил ее подчиниться, вытянуть обе ноги ровно-ровно, когда распинал на колышки, чем ограничил ее возможности сопротивляться. Часто нахал ее лапает, возмутился монарх, я бы мог это сам.