— Ясно, одна кровь, — поддакнул Глебов.

Ребенок на возу умолк. Явственней и скуляще послышался посвист ветра в кустах да на другом берегу, где-то далеко, тоненько и зазывно всхлипывала гармонь.

— Паромщик гуляет? — раздраженно спросил Уставкин.

— А то нет, я же сказал, — ответил Глебов. — Пир горой: комсомольско-молодежная свадьба.

— Напридумать разного рожна можно, — осуждающе сказал Уставкин. — Раньше без комсомола в церкви венчались, а семья дай боже держалась.

— На религии? Ненадежная, папаша, держава! — Потапов громко и независимо рассмеялся и нетерпеливо, захрустев суставами, встал.

— Ненадежная!.. Я со своей бабой сорок лет живу. И без трагедий, без разных там фихи-михи.

Опять голосисто залился ребенок.

Потапов с тревогой в голосе спросил в темноту:

— Галина, чего он?

— А я знаю? Замерз, наверно! — крикнул с воза мягкий грудной голос и запричитал: — Ох, горюшко ты мое…

Легко оторвавшись от земли, Потапов подбежал к возу.

Глебов, посмеиваясь, заметил:

— Огненный парень.

— А счастья ему не будет. Поверь, Иван, слову — не будет счастья, — убежденно сказал Уставкин. — Дорожка ему, вишь, батина.

— Счастье, брат, тоже разное.

— Без угла какое, Ваня, счастье? По морям, по волнам. Только жизнь-то не песенка.

Глебов начал шарить в карманах курево. Не найдя, тактично покашляв, спросил у меня:

— Не угостите, извиняюсь?

Я протянул Глебову пачку сигарет. Уставкин тоже потянулся к пачке, и они задымили. Становилось холодно. С реки ползла едкая по ранней весне сырость.

Пахло невыветрившейся за зиму горечью оттаявшей полыни — невнятно и грустно. Звезд и луны не было видно, тучи придавили берег, и в темноте, за кустами, урчала полая вода, опадая, должно быть. Уставкин и Глебов заговорили про посевную, а я, уткнувшись в воротник, начал дремать. Такая зябкая дремь напала.

Послышались сильные быстрые шаги, подошел Потапов, попрыгал на месте, и, шевеля руками, присел.

— Угомонился ребенок-то? — спросил Уставкин.

— Заснул.

— Не простудили бы вы его, Михаил, — сказал Глебов.

— А что было делать? — невесело спросил Потапов.

— Обождал бы малость. Пока половодье схлынет.

— Что ж, я без дела посевную должен сидеть?

— Тоже верно, — сказал Уставкин. — При такой вражде с председателем оставаться в нашем колхозе нельзя. Мартынов насядет, добра не жди.

— Ну и отъезд тоже победа не блестящая, — возразил Глебов раздумчиво. — Скорей даже поражение.

— Ничего. Я его и из Роговского совхоза достану, — тихо, но со скрытой силой пообещал Потапов. — Борьба не кончилась. Временное затишье.

— У Мартынова, слышал, и в области рука своя есть, — предупредил Уставкин.

Потапов долго молчал, охватив худые колени руками, думал о чем-то.

— И до той руки доберемся, — пообещал он, смял в кулаке кепку и натянул ее до самых ушей.

— А ты, Иван, на какой атмосфере с ним срезался? С Мартыновым? — продолжал выпытывать Уставкин.

— Атмосфера простая: очки втер насчет жирности, молоко приписывал.

— Зачем? Какая же польза? От приписного? — не понял Глебов.

— Орден на грудь — вот какая, — усмехнулся Потапов и умолк.

— Выходит, за липу, — заметил Глебов.

— С липы хоть лыко драли. А этот за воду норовит получить. Ну и штука-арь! — протянул возмущенно Уставкин.

— Ты бы так на собрании о нем сказанул, — уколол его Глебов.

— А что собрание? Его, гляди, Мартынов готовил. Не знаешь, как бывает? — оправдался Уставкин.

— У людей глаза есть, — напомнил Глебов.

— Плохо я выступил на собрании, — пожалел Потапов. — На глаза да на память понадеялся, а бумажками не запасся. И логику не туда повернул. Без логики нельзя.

— Вот-вот, он тебе и показал свою логику! Ты драпаешь, а он как был, так и есть, — не утерпел Уставкин.

— Лысого беса ему! Как было — так дальше не будет, — жестко пообещал Потапов.

Уставкин, должно быть, считал это детским понятием, которое разобьется при первом соприкосновении с жизнью, и, щадя самолюбие молодости Потапова, прищурясь, спокойно смотрел на тихо мерцавшие и отражавшиеся зелеными алмазами в воде звезды.

Осторожно прошелестели шаги. Показалась из темноты небольшая фигура в пальто и платке, из которого почти не виднелось лица.

Потапов нахмурился и поднялся.

Глебов, покряхтывая, побежал греться куда-то за темные кусты.

Меня охватывала все та же зябкая дрема, по телу ползли холодные мурашки, хотелось есть.

— Не понимаю, — произнес Уставкин, почесываясь.

— Чего?

— Фактически Михаил себя губит. Правду ищет… А надо так: приспособился — вот и правда.

— Ножки под брюшко и хрюкай себе под нос, — иронически досказал Глебов, подходя. — Уж ты шалишь!

Мы замолчали — от воза, куда ушел Потапов с женой, полз приглушенный шорох слов.

— Да брось егозить, приедем, и больше никуда, — гудел простуженно Потапов.

— Никуда, никуда! Ты уже сколько так говорил.

— Честно, Галя: последний раз.

— Так я и поверила. Ездим, ездим, как дураки. И хотя бы что путное… — она захлипала.

— Эх, ты! — пожалел он.

— Вот и эх! Все надоело. И что ты все заедаешься, Миша? — упрекнула она.

— Не заедаюсь, а борюсь. Конфликтую во имя справедливости и прогресса!

— Борюсь! А в дураках остаешься, — сказала они с нескрываемой добротой в голосе.

— Урожай, знаешь, по осени считают, а сейчас весна, — пообещал он самоуверенно.

Они замолчали; там, у телеги, заворочались, должно быть, грелись обнявшись.

Ввыси, где-то в потемках, радостно и хмельно курлыкали журавли. И долго стоял над землей их будоражащий, зовущий и бодрый крик.

Потапов возле телеги вдруг раскинул широко руки и крикнул так, что эхо, расколовшись, долго осколочками катилось по берегам, будя и оживляя их.

— Перевозчик! Эге-гей-й!

— Силы сколько у черта, — сказал с восхищением Глебов.

Уставкин проронил:

— Обкатают… Дело, брат, известное. Молодо, чай, зелено.

Они встали и спаренно, как по команде, тоже закричали «эге-гей», но голоса их разошлись, не взвились, эхо тоже не подхватило, и они угасли где-то тут рядом, в ближних кустах.

На реке что-то зашлепало, сперва глухо, чавкающе, потом чище и звонче и все ближе, и вот, наконец, приблизился темный паром.

Фыркнули, чуя переправу, лошади и, приседая на задние ноги, скрипя сбруей, начали спускаться к берегу, Потапов шел сбоку телеги, мускулистый и высокий, как наездник, и тянул вожжи.

Глебов, Уставкин и я, придерживая руками полы, тоже поползли вниз. Пока заводили на паром телегу, пока паромщик — круглый, в телогрейке, шапке и высоких сапогах — искал оброненную рукавицу, уже рассвело. Туман утекал за левый берег, полз на крутизну и гас там. Вода отсвечивала тускло-мерклой сталью, и в ней за пологим правым берегом по пояс стояли ракиты, точно нарисованные.

Галина, маленькая курносая женщина, сидела на возу и все укачивала ребенка, который чмокал и, посапывая, тянул розовую соску. Взглянув на воду, женщина выгнула брови, похожие на спелые ячменные колосья, глаза ее расширились от детского изумления, из них хлынул чистый и синий свет. Потапов подошел к канату, вцепился в него и начал мерно тянуть.

— Мишка, мы Ленькину куклу забыли! — смеясь глазами, крикнула с воза Галина.

— Другую купим, — сказал Потапов и рассмеялся.

Я разглядел его. Был он молод, лет двадцати пяти, худощав, из-под сбитой набок кепки вылезали, словно пук игл, рыжие волосы. И глаза его цвета молодого дубняка, тоже с рыжинкой, брови весело топорщились под бугристым лбом. И хотя в нем было что-то нескладное, даже комичное при первом взгляде, но вся фигура его и лицо дышали энергией, живой и ясной, как утро.

Я слышал его голос и понимал что-то житейски твердое в его мыслях и какое-то напряженное чувство. Уставкин же, проповедуя в жизни этакий рационализм, был все-таки прав по-своему. Он был прав с житейской стороны. Он не понимал и не хотел даже капельку постигнуть тот мир страстей, в котором жил Потапов, и видел лишь ненужную и глумную суету, не могущую ничего изменить в жизни. Что касается меня, то я уважал Потапова, как это всегда бывает при виде карабкающегося на кручу человека, любуясь в это время его храбростью и зная, что уже завтра она может забыться. Такие люди редко бывают счастливы. «Этот, известно, не приспособится, а все-таки дурак», — подумал Уставкин, взглянув на Потапова. А маленький, как ежик, Глебов, отогреваясь, повеселел, посмеиваясь: