— За ум, за крупную голову, вот за что! Он ить ашпирантом был ай как его там? Словом, пошел после института кверху, лен нового сорту вывел, тот лен не только по нашей, по десяти областям сеять начали, и надо бы как раз книгу ему до конца довести, на академика выйти, как прослышали мы, что ушел Семен насовсем из города, из института, определился агрономом в совхоз. Оказалось, с ним один ловкий учился. Я его видал раз, сам на коротких ногах, ухи оттопырены, жирен и лыс, как кормленый боров. Никакого таланту и ума господь бог ему не дал, а хитрости и ловкости рук хоть отбавляй, ужом извернется, а своего из-под земли достанет. Есть, брат, такой сорт людишек подлых, въедливых, наглых, готовых все государство ободрать до костей ради своего брюха. Так он, стало быть, весь егоный научный матерьял, все его дело себе приписал, живо обработал в книгу — и был гусь бесталанный, а стал король, на легковой машине возят, двухэтажную дачку приобрел. А Семка, как видишь, остался при своих антересах, и без почета, и в битых сапогах, с ломаным грошом в кармане и одиноким колом посеред жизни. И все, брат, с таким-то умом! Вот тебе и сказка про белого бычка — спробуй отгадай! — Василий Федорович поднялся и ни с того ни с сего стукнул носком ботинка ластившуюся к его ногам кошку.

Оголялись поля за деревней, выше и бездоннее становилось небо, золотой метелью покрывались леса, уже бурели и дубы за околицей. Стало как-то просторней, светлей и добрей в мире. По огородам палили дрямь и картофельную ботву, пекли картошку, поздними вечерами у костров шевелились смутные тени людей, за колхозным садом вставали белые туманы, и в чистом, прозрачном и легком осеннем воздухе пахло антоновскими яблоками, теплым духом скотины. Была уже середина сентября, уже оставались считанные дни до нового учебного года (занятия начинались первого октября), уже давно Ивана ждали в Москве родители, а он все оттягивал, не ехал, твердо чувствуя, что тут делалось что-то важное, полная огромного значения совершалась работа, которую он искренне хотел понять. Была еще одна изумившая его поездка с Василием Федоровичем в Глинку на ярмарку (они уже исчезли совсем почти повсюду, почему-то удержалась в одной этой Глинке), в трех километрах от бывшего поместья великого композитора, на краю большой деревни Овсюково. Выехали они на колхозной подводе далеко до света. Долго в полусумраке тянулись овраги, убранные поля, в ближних деревнях кричали сонные петухи. Но вот хмарь ночи разогнало, поплыл по низинам туман, оголились и затемнели верхушки деревьев, побелели и сместились, а затем начали гаснуть звезды, и начало заметно прохватывать от свежести утра, от полевого студеного воздуха. На перекрестке дорог увидели стоявшую подводу и машину — Агеев и Бодров тоже ехали на ярмарку. Они разговаривали с молоковозом, который стоял около машины, нагруженной пустыми бидонами, и чему-то смеялись. Молоковоз, грузный смуглолицый мужчина в брезентовой куртке и кирзовых сапогах, увидев Василия Федоровича, бодрым голосом крикнул:

— Об футболе спорим!

— Там повстречаемся, — сказал Агеев Василию Федоровичу.

Проехали через мост мимо пустынного еще двора межколхозной мельницы, мимо дремлющего озера с сухо трущимся камышом, слушая, как звучно и радостно внизу колотилась об доски вода, поднялись на глинистый изволок и увидели пеструю колышущуюся огромную луговину, запруженную народом, машинами, лошадьми. Остановились с краю, у коновязи. Пахло дегтем, бензином, яблоками, огурцами, конским потом. На дощатых длинных столах лежали искусно вырезанные деревянные ложки, ларцы, погребки, расписанные яркими цветами полотенца, медные крохотные сундуки — все дело талантливых рук. Василий Федорович начал прицениваться к поросятам и купил три боровка с ящиком. Через час у Ивана уже ломило в ушах от гомона, от криков, от визга поросят; ощущение необыкновенного зрелища ярмарки изумило его. К Василию Федоровичу подошел в сдвинутой на затылок шапке, с папиросой в зубах Агеев, оглядев поросят, похвалил:

— Хороши. А я корову высматриваю.

Обедали они в кафе. Обратно ехали нешибкой, ровной рысью. Около мельницы, миновав мост, Василий Федорович вылез из телеги, затем закурил и стал оглядывать чертившее колесо. Иван, покусывая соломину, глядел вниз, в спокойную зеркальную воду озера. Там, в прозрачной воде, между атласных широких листьев лилий, недвижно, как колоды, дремали огромные темные сомы. В желтеющих камышах тихонько ходил и шептался ветер. Иван испытывал потребность сказать что-то важное и значительное. Этот тихий, дивный покой, эти дремавшие сомы и содрогавшаяся, белая, обсыпанная мукой мельница были как будто из сказки.

— Жизнь! — сказал Иван, понимая под этим духовное здоровье, крепость и мудрость, но Василий Федорович нахмурился, точно услышал в его словах еще и другой, снисходительный оттенок. Он искоса, с хитрой насмешливостью и как-то быстро взглянул на него.

— Одного такого человека заносил к нам бог, — сказал он, удерживая на лице все ту же неясную улыбку. — Так он мне, темному мужику, втолковывал, что ежели мы отроду не сносили хорошей обуви, не ели из фарфору, то нам это и не в надобность, а что в надобность ему, да не нам. Вот куда подвинтил-то! — Василий Федорович помолчал, докурил папиросу, положил в жестянку окурок и сказал дальше: — Только этот знахач прошибся маленько: мне тоже в хорошей жизни охота пожить, ишаки нынче вывелись. Телевизор или же, скажем, холодильник мне тоже не помешают. Но ежели взять ванну, то это так себе — в русской-то бане куда способней, никакого даже сравнения. Один березовый веник вылечит десяток мигреней. — Василий Федорович заметил, что Иван порывался что-то сказать, и замолчал, вопросительно поглядывая на него.

— Я ведь, дядя Василий… не против даже… — он запнулся, — совсем остаться у вас. В университете я не ахти как блистал. — Иван намеревался сказать, что туда его устроил отец и ему от этого стыдно, но он держался и, помолчав, признался: — Трояшник — моя высшая оценка.

Василий Федорович долго молчал, как бы не понимая того, что ему говорили.

— Значит, какого-то толкового хлопца выпихнул, а совесть дала об себе знать?

— Ребятам… невозможно в глаза смотреть.

Старик с пониманием покачал головой. После молчания спросил:

— В деревню, выходит, сплавляють на выучку?

Такое замечание оскорбило Ивана, ему казалось, что он уже после работы с мужиками имел право становиться с ними в один ряд.

— Я не хуже мужиков косил, — напомнил он.

— Косил ты, к примеру, так себе.

— Так научусь же! — воскликнул Иван с той искренностью, которую должен был оценить Василий Федорович, не заметивший, однако, ее. Он смотрел на племянника как на шаловливого и не такого уж безобидного ребенка.

— Ай в мужичка поиграть захотел? Вон и бороденка у тебя, это тоже в моде нынче. Так мы таких-то игроков, промежду протчего, видали!

Задетый за живое, оскорбленный этим резким отпором, Иван замолчал, отчетливо вспомнив свой разговор со сторожем Егором Ляховым. Как-то в конце августа Иван зашел в сад — такие ароматные, такие дивные запахи спелых яблок текли оттуда, что нельзя было пройти мимо, не окунуться в эту глубокую тишину, изредка оглашаемую лишь смехом и визгом работающих девчат и баб.

Сторож Егор всегда был «выпимши», как он говорил о себе, всегда ходил заросший щетиной и вывалянный в сенной трухе, почти весь день толкался в сельпо, сманивая на «чекуху» и отпуская всякие шутки. Посасывая черную гнутую трубку и с промежутками сплевывая на землю, маленький, небритый, в расстегнутой выгоревшей гимнастерке, с голубой серьгой в левом ухе, с низким морщинистым лбом, но полностью сохранившимися белыми зубами, в которых бегал обкусанный черенок трубки, Егор спросил:

— Как она, брат, жизня, племянничек? — И, не дав ответить, поймал белую мягкую руку студента, с нарочитой шутливой значительностью пожал ее, притягивая к себе вниз, все пронзительней, остро и умно въедаясь в глаза молодого человека своими цепкими веселыми зрачками. — А ты чего бородку-то не броешь? У нас вон мужики с этим-то покончили! — И он потрогал свой голый подбородок. — Заходи в гости.