— Смотри, они его не посмели разрушить, — указал Иван на памятник. — Он стерегет город.

Старый полководец стоял, тяжело опершись на саблю, устало и озабоченно глядел на далекие холмы, подернутые беловатой полумглой, — на запад, откуда шло нашествие тогда, откуда навалилось нынче — и оба раза побитое.

Немного задержались около памятника. Немой каменный человек со своей высоты смотрел на них. Ему, может, нравилось, что молодые люди стоят под ним и думают так же, как и он.

— Ты «Войну и мир» читала? — спросил Иван.

— Нет.

— Он Наполеона побил. Хоть и с одним глазом.

— Смотри, как живой все равно.

— Ладно, пойдем. А то мы сто лет идти будем, — сказал Иван.

С пустыря, тоже испятнанного воронками, ошалелым комочком выскочил заяц; под улюлюканье и свист Ивана покатился вниз к кустарничку.

— Лопух косой, нашел где прятаться, — рассмеялась Шура.

Около собора теплилась глубокая тишина. Двери были полуоткрыты, из них бочком, встряхивая большой круглой головой, вышел торопливо маленького роста человек, мелко засеменил к желтому флигельку с начисто срезанным снарядами вторым этажом: остался только обломок стены. Но в нижнем на всех трех окнах висел тюль и виднелись цветы в горшочках. В одном окне расплывчато липло к стеклу чье-то лицо.

Иван нерешительно остановился:

— Может, зайдем? Я ни разу не был в церкви.

— Ага, погреемся, — согласилась Шура.

Переминаясь с ноги на ногу, боязливо вошли: впереди Иван с ребенком, за ним — испуганная, с широко раскрытыми глазами Шура.

Из гулкой пустоты, с купола, со стен на них летели на розовых крыльях ангелы, голубоватой мантией обнимал мир Христос. Бог был таким ушибленным, бескровным и бестелесным, что делалось странно и страшно при одной мысли о сопоставлении Его и Мира и той всесильности, с какой он проник в жизнь.

Иван подошел к алтарю — из глубины глядел все тот же бог, только в другой, зеленой мантии. Ивану стало отчего-то зябко и неловко, он переступил с ноги на ногу.

Шура сделала Ивану знак рукой. Он оглянулся.

Посреди собора стояли две старухи и одна средних лет женщина — они истово и жадно крестились на иконы. Маленькая сухая старуха опустилась на колени, быстро и часто кланяясь до самого пола. Неясные тихие шорохи заполняли собор. Иван прижимал к себе мальчонку — тот молча таращил глазки. «Бога нет, а Россия стоит на своем месте и никогда и никуда не сдвинется, и никакой ее не возьмет огонь!» — думал солдат с трепетом и с каким-то облегчающим и просветляющим душу восторгом.

От двери бесшумно шел грузный поп, с красным лицом и во всем черном. Он быстро пододвинулся к Ивану; несмотря на упитанность и полнокровность, у попа на лице было разлито то же выражение, что у Христа на картинке, особенно поражали глаза, глубокие, грустные.

— Крестить? — спросил он, заглядывая в лица Ивана и Шуры.

У Ивана пересохло во рту, — он первый раз говорил с попом.

— Нет, нет, мы так просто, — торопливо сказал он. — Посмотреть, — добавил он, робея под этим смиряющим взглядом.

Поп вдруг озорно подмигнул, с лица его сошло выражение аскетической святости — стоял здоровый мужик, просто мужик, а не проповедник.

— Война скоро кончится? — спросил он тихим голосом, припоминая что-то.

— Теперь скоро.

— Пора, пора. Я был солдатом в первую мировую, — сказал он, рассеянно мигнув, и пошел за амвон.

Иван посмотрел на его мужицкую спину, неопределенно подумал: «Сложная у людей жизнь».

Они вышли из церкви. В открытую дверь были видны сгорбленные спины старух. Одна, маленькая, все еще истово, надрывно крестилась… Иван сбил на макушку шапку и скорым шагом пошел со двора. Он хотел сказать что-нибудь значительное, большое, но не мог выразить своего чувства словами; все слова ему казались маленькими и ничтожными в сравнении с тем, что было в его душе и что было во всем этом мире.

Повернувшись, Иван глянул на город.

Из сизой мглы отступившей ночи по лобастым холмам — раньше тут лежали проспекты и площади с зеленью в скверах — громоздились молчаливыми отрогами развалины, уходя к горизонту, зарываясь в низкие тучи. Яркое всплывало из развалин солнце, и в чистом его свете еще страшнее казалось содеянное людьми.

С соборной крыши кидал одинокие клики ворон.

Основным учреждением, в котором нуждались как в воздухе люди, отыскивая следы убитых или живых, было справочное бюро. В Смоленске оно лепилось в полуразвалине: в комнате стояли впритык три стола, за ними сидели работники. В большом шкафу лежали папки.

Бориса Николаевича Стернякова, мужа Ирины, оказывается, вовсе не нужно было искать в бюро: просто спросить у любого, и тот показал бы.

Иван знал, что Стерняков какой-то большой начальник, а стало быть, его легче было искать, чем сестру, хотя та и носила его же фамилию. Он так и сделал. По тем почтительным интонациям в голосе, какие звучали у пожилой служащей справочного бюро, когда Иван назвал фамилию Стернякова, он без труда догадался, что фигура эта крупная и важная в городе. На улице, когда вышли из бюро, закричал напропалую ребенок. Кое-как успокоили. Молоко уже все вышло.

В центре города возвышался большой дом с четырьмя колоннами. Иван ринулся к нему, но оказалось, что здесь располагались руководящие организации. А вот дом в четыре этажа — там жили люди — стоял напротив, через улицу и виднелся сквозь жиденькую аллею молодых липок. Тридцатая квартира находилась на четвертом этаже. На металлической табличке было написано: «Б. Н. Стерняков».

«Странно, как в кабинете…» Иван подтянул ремень, только теперь обнаружив, что шинеленка у него совсем никудышная, прожженная и обтрепанная; зря поторопился ехать, можно было бы подождать сутки и получить новое обмундирование. Из почтового ящика выглядывала кучка писем.

Шура неуверенно и покорно топталась за ним в своих больших подшитых валенках.

Позвонили. За дверью послышался детский голосок.

В глубине квартиры зашелестели шаги или шорох платья, появилась женщина в мягких тапочках и радужном, обрызганном желтыми цветами халате. Ирина была старше Ивана на девять лет, кончила перед войной театральное училище, стала актрисой, ею все гордились в деревне — эта не станет хлебать щи лаптем, как их хлебала родня. Она тогда, наезжая к ним, ходила какая-то недоступная для мирских дел, для нехитрых деревенских забот, снисходительно улыбалась, носила высоко красивую голову, а Иванов отец кряхтел, скрипел стулом и говорил веско:

— Высоко летает — птица не наших небес. Актриса!

Сейчас Иван стоял немного боком, чтобы Ирина не сразу его узнала.

— Вам, товарищи, кого? — холодно спросила она, вежливо рассматривая лицо Шуры.

С тех пор как подошли к большому дому и потом поднимались по лестнице на четвертый этаж и она смотрелась в обломок зеркала, словно не узнавая себя, Шурой овладело безотчетное чувство страха; сейчас под взглядом этой необыкновенно красивой женщины, который был направлен на нее, она готова была заплакать или повернуться и бежать назад.

«Боже мой, я тоже когда-то была такая, нетронутая, чистая». Ирина грустно вздохнула.

— Переночевать бы… — Иван согнулся, как бы кланяясь и тая усмешку.

— В городе, кажется, функционирует Дом колхозника.

Тогда он, разогнувшись, повернулся к ней лицом и рассмеялся. Ирина сказала растерянной скороговоркой:

— Ваня? Это ты, да?..

Он положил на пол вещмешок и, козырнув правой, свободной рукой, протянул ее:

— Здорово, сестренка!

— Здравствуй, Иван. Вы… проходите, пожалуйста, — она показала глазами на одну из комнат.

Иван быстро определил, что квартира немыслимая, из четырех, а возможно, из пяти комнат. В коридоре, на вешалке, громоздились шубки и пальто, на полу, вдоль стены, лежали чемоданы и какие-то упакованные мешки и коробки.

— Садитесь. У нас тут хаос. Недавно переехали. Год в развалине жили. Сейчас согрею чай. Вы, наверно, голодны? — сказала Ирина, вводя их в просторную комнату с нарядной дорожкой на полу и с круглым полированным столом посередине. Около стены стоял черный кожаный диван. На окнах теснились малиновые огоньки в горшочках. Какая-то красивая, отдаленно похожая на Ирину женщина в глухом черном платье и с вихрящимися волосами, точно их рвал ветер, смотрела со стены. Смотрела весело, очарованно, как живая.