— Покуда, сват, сяду около окна. Отдышусь маленько.

То и дело подходили незнакомые кудряшинцы, в сенцах, во дворе топтались девчонки, с любопытством заглядывая в растворенную дверь. Кругом слышались смех, говор, хохот парней, которые целой толпой курили под яблоней.

Устинья, косясь на незваный народ, не очень-то вежливо расталкивая кого-то руками, то и дело бегала в погреб за продуктами, бормоча:

— Пройти дайте-то, прямо как в театре.

Афанасий Петрович гостеприимно зазывал:

— Всем места хватит. Проходите, проходите, сельчане.

Лешка успел уже вернуться с двумя незнакомыми Маше парнями в одинаковых пестрых пиджаках и кепках, деловито прошел в боковушку с аккордеоном. В это же время еще целая толпа веселых нарядных мужиков и женщин валила к дому Прониных. Лешка не то сердито, не то изумленно выглянул из боковушки:

— Весь колхоз собрали?!

Глаза его мутновато скользнули по дому, по уставленному графинами и рюмками столу, по радостным лицам людей, невольно подумал: «Теперь все — на танцы не побегаю!»

— Тебе не нравится? — спросила у него Маша.

— Шуму много. И денег пугнем будь-будь.

Потом, чтобы не слышали другие, она шепнула:

— Мне так хорошо, Леша!

Уселись за сдвинутые столы. Руководил усаживанием незнакомый Маше лохматый пронырливый старик с какой-то серой мятой бородой и при галстуке. Он неприятно все подмигивал голыми, без ресниц, глазами и касался всех потными узкими ладонями. Во главе стола — по обычаю — сидели молодые; справа — просветленно улыбающийся Афанасий Петрович, слева, как солдат в строю, выгибая по возможности грудь, — дед Степан.

Устинья не садилась — хлопотала. Пошел дым столбом…

Лопунов в это время тоже брел в Кудряши. Сердце его изнылось. Три раза он садился на землю в поле, успокаивая себя, старался думать о чем-либо постороннем, но перед ним неотступно маячило лицо Маши. Ему казалось, что душа его обуглилась, стала черной, как головешка. Он пришел в Кудряши уже в сумерках и в сельпо купил сразу литр «Столичной». С тоской, выглаживая горлышко бутылки, долго смотрел на дом Прониных. Его кто-то несколько раз окликнул, но Лопунов никого не увидел. Не знал даже, кому сказал:

— Я с водкой, выпьем.

Тот пошел за ним не столько для того, чтобы выпить на дармовинку, сколько оттого, что взяло верх любопытство. В лопухах за скотным Лопунов зубами сорвал тонкую алюминиевую пробку, запрокинулся и выпил целую пол-литру, не отрываясь. Хмель не затуманил его. Пожилой колхозник, поняв положение, ногой, незаметно закатил вторую пол-литру в лопухи, а на немой вопрос Лопунова сказал:

— Опорожнил и ту. Спасибочко тебе. Ты бы домой шел, Митяй.

Лопунов не ответил, встал, согнулся и, как слепой, побрел к лесу, уже затянутому сумеречьем. Не развеять ветру людскую тоску — нужно время.

Во втором часу ночи разгул свадьбы разгорелся с новой силой. В ход пустили самогон, обманчиво подчерненный сушеной ягодой. Гармонисты работали дружно, попеременно.

Из Нижних Погостов в тарантасе с Тимофеем Зотовым приехали Кругляков и Сивуков со своим баяном. Зотов произнес короткую, но зажигательную речь:

— Семья — это главное в жизни. Можно сказать, железобетон. И не так-то просто ее построить. От правления колхоза «Заря», дорогие товарищи, я приветствую этот ваш союз. Рожай, Маша, детей, которые, однако, не должны удирать из колхоза.

Анисья нет-нет подкидывала в огонь дровишки — исправно, с маленькими интервалами вопила «горько».

Через нарядно убранную комнату, залитую огнями, волной качался пьяный гул, сквозь него — Маша это плохо слышала — выделялся чей-то смех. Она похорошела и расцвела, чувствуя на себе взгляды, слыша перешептывание и шушуканье со всех сторон. Выключили электрический свет, зажгли свечи. На столе появился громадный пирог, на нем — аккуратными белыми вензелями — буквы: «Желаем счастья».

— Слышишь, Егор, налей-ка!

— Налью, алкоголик.

— Давай рюмку-то.

Кто-то в сенцах упал, загрохотали кадушки, по комнате качнулся хохот.

— Сергей Свирин нализался.

— А чего — дармовинка!

Вера, наклонясь, что-то шептала Маше на ухо, но та не расслышала, горячо дохнув ей в щеку, рассмеялась.

Устинья отозвала в сторону крепко упитого Афанасия Петровича.

— В церковь надо. Что мы как бусурмане?

Старик, отодвинув ее, икая, неверно поплелся к столу, кинул не оборачиваясь:

— На кой, обойдемся. Пей, ребяты!

Лешка смотрел на раскрасневшиеся лица, чувствовал, как испаряется в нем веселье. Он плохо понимал себя. Если бы кто-нибудь осмелился увести от него Машу, он убил бы того человека. Но, думая так, он смутно чувствовал, что это не то, не так, как надо, а как — хорошо не знал и сам. Про себя шептал: «Дело не в хате — наживем. Черт с ней совсем!»

— Горько!

На другом конце стола шушукались старики:

— Дите надо в люльку!

— Здоровые — народят.

— Нынче хитрые: одно дите — и не боле.

— Целуйтесь, черти!

— Горьк-а-а!

Пол качнулся, звонко запел под каблуками; Наталья Ивлева пошла, поплыла царицей по кругу, мелькая молочно-белой шеей и полыхающими щеками.

Кто-то крикнул:

— Это теперь не в моде! Играй твист.

Девушка-практикантка, до изнеможения затянутая кофточкой и юбкой по последней моде, выбежала в круг, огляделась. Она, закрыв в упоении глаза, вошла в ритм, извиваясь, мелькая ногами, руки ее быстро и слаженно, точно делали важную работу, помогали ногам, — протанцевала минут двадцать.

Дед Степан даже высунул кончик языка от диковинного танца, притопывал ногой, шептал:

— Ну, шельма!

Вскоре заиграли другое, и моду оттерли с круга каблуки Веры: плясала «Барыню».

Допеть не дали. Вошла в круг Анисья. Устинья не выдержала и, подперев рукой щеку, прошла бойко, подпрыгивая, по-гусиному вытягивая шею, — годочки, знать, вспомнила.

Афанас «танцевал» бровями и ушами, но ноги были накрепко влиты в пол. Кругляков, упитый и разморенный, пытался вилкой поддеть соленый гриб, выводил старинную песню:

Сивуков перебрал лады баяна и заиграл медлительный, как волны, плавный вальс «На сопках Маньчжурии».

Лешка и Маша вошли в тесный круг танцующих.

— Ой, я как лечу! — пролепетала она.

Сивукова сменил кудряшинский гармонист. Он сел и заиграл опять обычное — «Барыню». Все поджались к стене. Теперь выбивала дробь рыжая, в шестимесячном перманенте Фрося из Кудряшей:

Фрося сделала два захода перед Лешкой, но он отказался выходить: деловито курил с ребятами около порога.

— Горька-а!

— Ну и глотка, мать честная!

— А что? Целуйтесь, смотреть хочу.

— Горьковато — это точно. Лешка, хватит дымить!

Лешка подошел, смущенно поймал стыдливые Машины губы, огрызнулся:

— Кончайте! Какого дьявола…

Мудрая хитрая Анисья заметила, что надо бы молодым новое, посветлей, жилье, и все обернулись к Зотову.

— Вернется Алексей в бригаду — хату построить поможем, — отрубил тот не в тон веселью.

А старики вели свои разговоры:

— Лето жаркое, значит, жди зимой морозы.

— Такое лето в сорок первом стояло.

Вплелся голос деда Степана:

— Это что, а я Карпаты помню.

— Ты расскажи!

— Первый крест я получил во время брусиловского наступления. Сидим, значит, в окопах, а он сам на позиции сказался. Генерал Брусилов. Подозвал меня: «Ты можешь достать ихнего солдата?» — «Чего ж, — говорю, — черта не можно, а солдата в аккурат». В сумерках я пополз. Сел в кустах, глянул: около окопа двое. Прикараулился. Один ушел, а этого, с караула, я взял.