Кузьма пошел прямо, на крайнюю избу, и стал припоминать, чья она может быть. Лошонковых? Они, кажется, выше жили. Да, да, не их это изба, а Драгуниных. Кузьма посмотрел на рыжий, изрядно потертый чемодан. И ему стало стыдно своего богатства: три пары белья, грязные рубашки, поношенный костюм, кило дешевых конфет детям в подарок да васильковая, в цветочках, ситцевая кофтенка жене — вот и все, что нажил за пятнадцать лет странствий!

Он шел по горбатой улочке. Как, оказывается, может измениться жизнь! Раньше ютилось село в тридцати корявых дворах, уцелевших от войны: бельмастые, заткнутые тряпьем окна, худые крыши, поваленные изгороди… Сейчас тоже были еще кое-где такие хаты. Кузьма бессознательно пересчитал их — оказалось семь, а остальные молодо светлели стенами… Село огибало овраг и спускалось вниз, к Угре, и там опять белели дома. Справа, по косогору, отсчитывала жидкие тени редкая осиновая рощица. «Ишь ты, уцелела», — почему-то подумал Кузьма с удивлением.

Теперь его исподволь начала сверлить мысль: а вдруг Анны тут давно нет? Испугавшись этой мысли, он ускорил шаг.

Кузьма неожиданно почувствовал слабость в теле, особенно в ногах: они сделались точно тряпичными. Миновать два двора, пройти по петлястой стежке меж гряд — и вот родной угол.

Впереди показалась фигура женщины. Его опалило: «Анна!» Кузьма остановился и стал ждать. Нет, это не Анна. Застегивая на ходу вязаную кофту, женщина спросила вежливо:

— Кого-нибудь ищете?

«Из мелюзги подросла, а может, заезжая», — решил Кузьма, не узнавая, и спросил:

— Где Строговы живут?

— У нас их много. А вы, наверное, из райцентра? — И не дала ответить: — Тогда надо Анну Тимофеевну. Вон ее дом, в конце улицы.

Женщина заметила на его лине перемену выражения и, заинтересованная, медлила уходить.

— Это ж чего… она председатель, выходит?

— Выходит, так, — сказала женщина, деловито поправила платок, вздохнула и, покосившись на лицо Кузьмы, пошла по улице, часто оглядываясь.

Анна — председатель! Память выхватила обрывки прошлого: в исподнем, с распущенными ворогами, избитая, Анна мечется по ветреной улице между сонными домами, а он в избе ворошит свое фронтовое добро: среди мужских рубах и брюк завернутые в розовую бумагу модные туфли. Разве такой-то жене сгодится?!

Около пяти месяцев жил не жил. С тягостным чувством после работы входил в косую дверь, угрюмо встречал взгляд Анны — чуя недоброе, с бабьей жадностью та ловила его взгляд. Тяжелая работа, казалось, пригнула ее к земле, вычернила некогда румяное, с мелкой россыпью веснушек лицо. Теперь ему стало больно и неприятно глядеть в это некогда родное лицо. Похлебав на скорую руку постную похлебку вприкуску с липким, пополам с травой хлебом, Кузьма до ночи уходил под навес сарая. Топор тонко и позывно гудел в его руке. Тесал полозья саней, жерди для телег, а перед глазами плясала, гомонила многоязыкая Европа. Где-то, кажется под Веной, видел женщину: словно чистая сытая кошечка, бездумно озираясь на русских солдат, шла по улице. Широкие бедра, белое лицо, шнурочки бровей…

В голове туманилось. С силой втыкал в колоду топор, уходил со двора. Ночью чувствовал: лежит Анна рядом — горячая, притихшая. Утром видел: торопливо натягивала на колени старую юбку — нечего было переменить. На исходе сентября сорок пятого Кузьма осторожно в рассветной мгле оделся, отыскал под кроватью чемодан, пошел из избы. На пороге оглянулся. За печной трубой, словно у затравленных галчат, сверкнули глаза девчонок: не спали, видно, караулили.

Незаметно дошел до просторного пятистенного дома: возле высокого крыльца куча стружек, под окнами вишни-малолетки, поваленный кусок плетня.

По главной дорожке Кузьма не пошел — свернул на огород и, удивляясь своей ловкости, без труда перемахнул через хворостяной плетень. «По всем понятиям, Нюшка зятя приняла, а с другой стороны, недоделок много», — решил он, пробираясь меж гряд с луком, огурцами, пахучих зонтов укропа.

Остановился возле глухой, подветренной стороны сарая. Было слышно, как поблизости, за стеной, жует корова. Кузьма сел на полусгнившую чурку, облепленную куриным пометом, и, растирая ушибленное колено, стал глядеть поверх крыши на крыльцо, едва видневшееся из-за веток. Чтоб хоть немного успокоиться, он сунул в рот пустой мундштук. Послышались голоса. К изгороди подошли две женщины.

В высокой, грудастой Кузьма без труда узнал Пелагею Корыстылеву, а другую, молодую, он не признал.

Корыстылева перегнулась через крыльцо и стукнула кулаком в стекло.

— Нюра, — позвала она негромко.

Кузьма застыл. Схватившись обеими руками за бурьян, он вытянул шею и медленно, потихоньку опустился на корточки. О сруб стукнулась наружная дверь, и на крыльцо шагнула высокая женщина, повязывающая на ходу косынку. Обернулась и крикнула в сени:

— Окно закрой; Вера. Как бы гроза не нашла.

И все втроем, приглушенно разговаривая, вышли за калитку.

Кузьма не успел что-либо сообразить, как к дому на велосипеде подъехал худощавый парень в пестрой ковбойке и спортивных брюках. Не сходя с велосипеда, парень добрался до завалинки и свистнул три раза. Окно, перед которым он остановился, с шумом распахнулось, и в нем показалась коротко остриженная девичья голова.

— Иду, — сказала девушка, взволнованно-радостно рассмеялась и скрылась в доме, а спустя минуту ловко и легко перелезла через подоконник.

— Эх ты, соня, — сказал парень, обнял ее за плечи и тихо-тихо, смешно поехал рядом с ней.

Чмокнул звонко поцелуй. И опять над проулком улеглась тишина. Кузьма заключил: «Это, по всему видать, Зина. В мать пошла».

Бурьян, за который он схватился руками, не выдержал, обломился. Раскорячив ноги, Кузьма ткнулся лицом в жесткую землю, завалился на бок. Выругался. Долго не мог подняться, загребал руками воздух, а когда сел, то услышал рядом звонкий девичий голос:

— Что это вы на ровном валяетесь?

Из-за вишенки сверкнули два крупных глаза.

«Верка, это Верка», — подумал он.

Продолжая смотреть на него смеющимися глазами, оправляя красную ситцевую кофту на крепенькой — два стиснутых кулачка — груди, Вера неслышными шагами приблизилась к нему.

— Вы устали? Здесь есть скамейка. Пройдите, пожалуйста. А может, вам принести квасу? — сказала она.

— Квасу можно, — Кузьма запнулся, — если не жалко.

— Ну что вы! Его у нас много. Летом, знаете, он хорош, жажду сгоняет.

Хлебный ржаной квас, ледяной и резкий, Кузьма пил большими, судорожными глотками, запрокинув слегка голову.

Перебирая проворными пальцами складки кофты, Вера смотрела с состраданием на его острый кадык, на худую, с выступающими ключицами шею и, мучительно морща лоб, стала припоминать, где она раньше видела это лицо. «А нигде не видела», — сказала она себе. «Нет, ты вглядись, вглядись, видела».

Возвращая жестяную литровую кружку, Кузьма тоскливо отметил: «Не признала». Он ввернул в мундштук сигаретку, закурил. Вера стала подметать дорожку березовым веником.

— А ты что, на работу не ходишь? — осторожно спросил Кузьма.

— Сейчас не хожу. К экзаменам готовлюсь.

— Понятно. А куда?

— Думаю в университет.

— Вот оно что… — Кузьма кашлянул напряженно. — Коли не секрет, в какое место?

— В Москву. На Ленинские горы.

— И долго… учиться-то?

— Пять лет. Ужасно долго.

Кузьма со всхлипом затянулся, раздвинул колени, долго надтреснуто кашлял, потом притушил о каблук недокуренную папиросу, спросил:

— Из заведения кем выйдешь?

— Физику изучать буду.

— И думаешь одолеть?

— Одолею. — И спросила: — А вы уполномоченный? Из райкома партии?

— Считай так, дочка, — хмуро улыбнулся Кузьма, впервые назвав ее дочкой не мысленно, а вслух, и от этого ему сделалось еще тоскливей.

— Вам, значит, придется мать искать.

— Трудно ей, неученая, — выпытывал он.

— Ох, трудно! — У Веры это вырвалось с такой глубокой болью и горечью, что у Кузьмы слегка помутнело в глазах.