— Пишете? А там семена чуть не погибли! И печника нет. Вы что, не видите этих женщин?.. — Иван ткнул пальцем: — Ну? Сидят в холоде. С ребятишками. Идем немедля!..

— Как разговариваешь?

— Гражданин… — горло словно перекусило. — За себя не ручаюсь, как есть контуженый…

— У них у всех то печи, то крыши дырявые. А люди где? Ты вот пойдешь?

— Идем!..

Микешин начал надевать шубу. Руки его суетливо дрожали…

День кончился. Солнце притомленно пряталось в волокнистое облако, полыхал закатный огонь в лесах — одинокие макушки сосен хорошо прорезывались зубчатыми пиками на бледно-фиолетовом небе. За рекой, по низине синим шелком стлалась вода, утопив берег, — кипела до самого леса.

Мария Кузьминична и Шура ушли на двор по хозяйству. Иван, сняв сапоги, ходил босой по щелястым половицам — отдыхал. День пестрел перед глазами своими диковинными происшествиями. Хорошее утвердил, семена помог спасти. А возможно, какую-то частицу веры вдохнул в людей, отчаявшихся и голодных. Россия терпела много, но такой беды, видать, еще не выпадало на ее долю…

Прошла с охапкой дров Шура, сказав на ходу:

— Погоди, сейчас картошки наварим.

Сложив осторожно дрова около печи, торопливо ушла за занавеску и вдруг закричала там жутким, надорванным голосом:

— Ребенок кончается!

Иван пробормотал:

— Ты что?

— До него, глянь, дотронуться нельзя, весь горит, — ухом прижалась к ротику, оторвалась бледная, ожесточившаяся. — Что же делать? — Опять припала, слушая дыхание.

Ребенок с закаченными глазами часто, раскрытым ртом дышал — был слышен легкий хрип. Шура выпрямилась, лицо ее дрожало, под ресницами нехорошо чернели зрачки.

— Что ты торчишь как пень!

Прыгающей ногой Иван ловил сапог, голенище скручивалось трубкой, нога тыкалась в половицу, не попадая.

— А, черт!

Вбежала, услышав крики, испуганная Мария Кузьминична. Иван гаркнул на всю хату:

— Доктор близко есть?

— В Матвеевке. Километра четыре будет. Прямо вон по дороге.

Шинель натягивал на ходу, в сенях опрокинул ведро с водой, вылетел в проулок. Митька пустился следом. На повороте Иван обернул страшное свое лицо, крикнул: «Назад!» — и ускорил бег.

Навстречу волоклись низкие рваные тучи; накрапывал мелкий дождь. Грязной волчьей шерстью клубились вдалеке над лесом сумерки.

Белая от наледи дорога змеисто забирала вправо, там обрывалась в черном трясучем омуте. Сбоку, воткнутый в клекотную глубину, поплавком играл прут. Быстрым течением несло трухлявые коряжины, клочья травы, тележное колесо без втулки — оно крутилось, точно юла, пущенная сильной рукой. На нем жался зайчонок, очумевший от страха.

Клочья сизой пены лизнули сапоги. Прикинув глазом, куда может заворачивать дорога в том месте, где пропадала — ближе ли к ракитовым кустам или, наоборот, в сторону одинокой ели, — Иван несмело пошел. Подошвы скользили по отточенному льду, но вода еще не доставала через голенища, и это успокаивало.

Митьке через спину крикнул:

— Не смей идти!

Тот мотался около воды, что-то вопил, набегавший справа ветер сносил крики.

Льдистая дорога подвела к тому месту, где издали был виден обрыв, — дальше рябила сплошь вода, кипела темными застругами. От нее тек седой пар.

«Не могла же она пропасть». Иван пощупал ногой — вода; повел левее — уперлась в твердое; шагнул — и тотчас обжигающий холод пронизал все тело, в глазах знойко сверкнули искры, ледяная стужа остановила дыхание. Шинель, враз намякнув, потащила книзу. На миг увидел почему-то разрезанное пополам, удлиненное солнце — неслось прямо на него, как две красные мины. «Конец… отыгрался!»

Руками и коленями оттолкнув режущую холодом воду от себя, сцепив зубы, зверея, прошептал: «Врешь, собака!»

Ноги начала сводить судорога, но руки гребли, слушались; он протащился метра четыре в сторону, повернул, глаза слипались в какую-то прозрачную сосульку… Он все шептал: «Врешь, врешь!..»

Солнце опускалось в лиловый туман.

Колени наконец ткнулись в твердое, руками обхватил стеклянный горбыль, ушедший под воду, нащупал дорогу, глянул назад словно сквозь пленку: маленькая фигурка Митьки троилась в глазах — близко к страшному месту.

Иван крикнул:

— Назад! Убью!

Митька повернул обратно.

На той стороне разлива Иван оглянулся. Мальчишки уже не было видно, кругом мутнело и дымилось сплошное половодье.

Оранжевую полоску заката гасили сумерки. Издалека наплывал в уши малиновый звон, рассыпался, нарастал заново. Ладонями растер лицо: звон отдалился, угас, и тогда в пустой тишине он слышал глухой и слитный шорох воды. Он побежал. Показались темные избы. Кое-где светляками шевелились огни. Добежав до первой хаты, ввалился в тепло, спросил про доктора. Ему указали на новую хату — рядом, через дорогу. Постучал, пнул дверь, открылась — вошел.

В тесной комнате стояли шкаф с книгами, стол, кровать. В печи весело потрескивали поленья, по стенам пугливо дрожали красные блики. Молодая, высокая, в черной кофте женщина глянула на Ивана хмуро и косо, ничего не спрашивая, неохотно пошла звать мужа за перегородку.

Кругленький, в очках, в бурках и фуфайке, вошел доктор неопределенных лет, в тонких белых пальцах крутил шелестящую ленту стружки, подслеповато щурился.

— Дежурство я сдал, — сказал он уныло, предупреждая дальнейший разговор.

Иван сказал тихо:

— Умирает ребенок!

— Где? — тем же голосом спросил доктор.

— В Больших Курылях.

Доктор снял фуфайку, открыл в углу ящичек, достал бутылку и налил стопку.

— Выпейте, это спирт, вы весь дрожите, — пощупал рукой его лоб, опять полез в ящик, дал таблетку. — Не мешало бы вам смерить температуру.

— К дьяволу! Умирает мой пацан, понятно?!

Доктор возмущенно сел на табуретку, ища взглядом поддержки у жены. Сказал не очень уверенно:

— Слушайте, около Курылей, говорят, затоплена дорога.

— Это не жизнь, это ужас, — сказала женщина незлым голосом.

— По дороге идти еще можно, — сообщил Иван.

Минут через десять вышли. Землю плотной шалью уже кутала темнота. С другого края большого районного села заливалась собака. При скупом свете месяца дорога угадывалась смутной тенью. К разливу воды подошли, когда заметно посветлело.

Иван цеплялся взглядом за знакомые, едва угадываемые предметы: согнутое коленце чуть-чуть приметной дороги, клубящуюся полынью; все напоминало какую-то знакомую картину. Посветил фонариком — пучок света вырвал круг ярящейся воды.

Доктор зябко весь укоротился и, пятясь, прошептал:

— Не могу, я потону. Честное слово.

— Тут чуток, — Иван влез по самые колени — обожгло, но виду не подал, выдавил на губах усмешку. — Действуйте, доктор, смелее. Дайте руку.

— Возьмите, пожалуйста, чемоданчик. Я уже тону. О, это конец!

— Руку дайте-то!

— Чепуха, я сам, — вдруг храбро сказал доктор и решительно шагнул.

Иван зажмурился. Когда посмотрел, доктор боком приседал, выгребая руками воду.

Иван, поймав, крепко сжал правую руку доктора, повел за собой, как маленького. Теперь он хорошо помнил злополучную промоину, где чуть не утонул два часа назад. Мерцающей деготной чернью играла вода, высматривая жертву.

— Держитесь за меня крепче, — сказал он доктору, ощупью ставя ноги на скользкий лед ушедшей под воду дороги.

Доктор, как клещами, вцепился в спину, сопел в ухо. Один раз оборвалась нога Ивана, качнуло вбок, но рывком выпрямился, устоял.

Вышли. В ближайших кустах стонал ветер. Странно приседая, отряхиваясь, доктор произнес:

— Думал, богу душу отдам. Скорей, скорей! — заторопил он Ивана.

Вскарабкались на бугор. Иван бежал, держа на отлете чемоданчик с медикаментами. Огонек в хате то подплывал вплотную к глазам, то, выцветая тускло, удалялся.

На крыльце виднелась фигура.

— Вань, это ты?

— Живой?!

— Покуда дышит.

Затопали по сеням в хату. В хате жарко горела печь. Доктор, сбросив пальто, погрел мгновение около огня скрюченные руки, размотал шарф, снял ушанку, протер носовым платком очки. Спросил: