— Тоже наука! — вставил Егор Федорович насмешливым тоном, однако в голос закралась неуверенность: сможет ли?

— Ага. Дошло. — Испытывая зуд в руках, Петр обжал ладонями углисто-черную и толстую ручку молота, шагнул к наковальне.

— Расставь ноги! — приказал Дергачев. — Еще шире. Так. Держи, Митька, крепче. Ну, лупи!

Петр ударил. Молот пошел куда-то вбок, едва сбив белую, как снег, окалину, сила тяжести потянула Петра, и он, напрягшись, еле удержал страшно дрожащую, словно заколотившуюся в ознобе ручку.

Егор Федорович, вытянув горбоносое лицо и оглаживая рукой быстро бегающий по шее кадык, так и впился глазами в широкую сыновью спину. Где-то за спиной тактично, выжидательно сопел Тихон.

— Делай пружинистую оттяжку, легче пускай руки! — по-деловому строго приказал Дергачев.

— Дядя, не спешите, — сказал, в свою очередь, Митька.

«Не везде силен твой сынок!» — со злорадством ответил про себя Тихон.

Ударил еще раз. Опять неудачно. Трещали, сыпались хлопья окалины. «Врешь, возьму я ее!» — упрямо подумал Петр и, приладившись, стал бить по брусу.

Теперь молот не лихорадило и не вело набок, и под ним уже не шипело, а мягко и податливо плющился раскаленный металл. «А-а-хх, а-хх!» — разносилось по кузнице.

Теперь в Петре играл и как-то пел каждый мускул, и он легко, точно играючи, клал молот, чувствуя свою власть над сталью. С лица Тихона сползла улыбочка. Оно все больше и больше вытягивалось.

— Хватит, Петька, — остановил Дергачев, энергично перехватил щипцы у Митьки, и болванка, минуту назад бесформенная, а теперь с четкими гранями и вмятостями, скользнула в железную бочку с водой. — Вижу: можешь! — похвалил он.

— Масштаб! — радостно поглядывая на Тихона, сказал Егор Федорович.

— Личность, — промямлил Тихон.

— Спасибо, Семен, заходи. Соскучился я по всех вас! — с хрустом потягиваясь, сказал Петр.

— Зайду, дюже интересно узнать, какой ты стал, — просто отозвался Дергачев.

Петр пошел к телеге. Егор Федорович а Тихон в отдалении последовали за ним. Подвернули к просторной пятистенной избе. Пять окон в белых резных наличниках, новое крыльцо, добротный сарай с тяжелым черным замком на двери, щеповая крыша… А кругом были избы старые, с соломенными крышами, местами уже совсем сгнившими.

«На мои деньги все, — прикидывал Петр. — Значит, в колхозе худо дело со строительством».

За плетнями и заборами, как подсолнухи, закачались женские головы. Высыпали ребятишки. В деревне, если приезжает городской, всегда так встречают.

«Минута, какую ждал всю жизнь!» — с замирающим сердцем подумал Егор Федорович, бросая кругом независимые взгляды.

— Стой! Приехали! — громко крикнул Егор Федорович, оглядываясь с улыбкой.

Быстро, молодо он спрыгнул с телеги, потянул из сена большой кожаный чемодан.

Петр разминался возле телеги. Кто-то вскрикнул на ступеньках крыльца. Петр увидел все проясненное, залучившееся лицо матери и шагнул ей навстречу.

Но тут же, откуда-то сбоку, на него налетели и затормошили чьи-то, все в атласном золотистом загаре руки.

Петр увидел у самых своих глаз большие, в коротких палевых ресничках глаза, налитые чистой синевой.

— Братушка приехал! Ой, братушка приехал! — любовно-ласково, и по-девичьи бездумно взвизгивала Наташа, прыгая на одной ноге вокруг Петра и целуя его лицо.

— Будет тебе, Наташка, — проворчал Егор Федорович, хороня в усах довольную усмешку. — Бери чемодан. В дом тащи его.

— Боже мой, сестреночка, как ты выросла! — уже не в силах отбиваться, смеялся Петр.

— Ух, как же мы тебя ждали! — Блестя глазами, Наташа потерлась щекой о плечо брата и потянула его к крыльцу.

Мать подошла бесшумно, протянула руки к лицу Петра, наклонила его голову и, чинно сжав губы, поцеловала в лоб.

— Ехал-то хорошо, Петя? — спросила она певуче.

— Очень хорошо, мама, — сказал Петр, с нежностью расправляя складочки на ее темной, с белым горошком кофте.

— Большой какой стал! — сказала она, любуясь им.

— Ну я поехал, что ль? — нетерпеливо и завистливо сказал Тихон.

— Распряги кобылу, — сказал Егор Федорович.

— Распрягу. — Тихон вопросительно кивнул на Петра, но Егор Федорович коротко бросил:

— Знаю.

В доме было четыре просторные, чистые и очень светлые комнаты. Едва Петр переступил порог, как вспомнил далекую, полузабытую пору детства. Он стоял посреди кухни и смущенно поглядывал на свои запыленные ботинки. От чистых желтых полов тянуло прохладой. На них лежали свежие бордовые половички. На окнах — несчетное количество простеньких цветов, названия которых он уже и не помнил.; Вся правая стена была завешана фотографиями, а левая поблескивала гладким и пахучим деревом. Вдоль стен не было заветных старинных лавок, сопутствовавших, из века в век русской избе: стояли красные пузатые стулья. В доме вообще ничего не было старого. Старой, пожалуй, была только лампадка, висевшая в углу другой, спальной комнаты. Синий, призрачный огонек ее пугливо вздрагивал. Петру он показался удушливым.

Егор Федорович, перехватив взгляд сына, коротко пояснил:

— Пережиток.

— Я тебя вчера во сне видела,! — крикнула Наташа от печи, где что-то сладко зашипело.

— Десятилетку в будущем году кончит… — Егор Федорович подсел ближе к сыну, вытащил красный, потертый на изгибах кисет, развернул его, нащупал пальцами щепоть табаку. — Вся надежда на тебя, Петр, ты ее должен в институт пристроить. Девчонка, скажу, тебе, с понятием.

— Ладно. Там будет видно, — сказал Петр.

Принесли на стол самовар, и он зафыркал веселыми струйками пара. Мать бесшумно расставляла посуду. Петр вынимал из чемодана подарки. На плечи матери он накинул тяжелую темную шаль. Наташке протянул крошечные золотые часики ромбиком. Сильно побледнев от волнения, она изумленно и долго, разглядывала их на свет и, не выдержав, взвизгнула от радости, выбежала на улицу.

Подарком Егору Федоровичу оказался новенький, янтарно отсвечивающий рубанок.

Тронув пальцем лезвие, старик поднес рубанок к глазам, еще раз тронул, пристукнул по нему ногтем и сказал, сильно запинаясь:

— Ублажил. Буду век помнить, сынок. Первейшая вещь!

Он тут же торопливо сходил на улицу, вернулся с шелестящей, остро пахнущей белой стружкой, накрутил ее на палец и сказал дрогнувшим голосом:

— Огонь, а не струмент! — Повернулся к печи и крикнул так, что дрогнули стекла: — Жил в столице и не забыл, а?!

Выпили по первой рюмке. Егор Федорович похлопывал сына по колену:

— Рад я, что ты приехал. Дюже рад. Давно в гости ждали. Эх, Петр!

Петр оглядел стол:

— А что, в деревне тоже жить можно?

— Можно, — сказал Егор Федорович.

С хрустом разжевывая огурец, спросил:

— К нам надолго? Поживешь?

Петр не ответил и потянулся к кисету, спросил:

— Свой самосад?

— Табачок-то? Свой. Я его каждый год сею. Нужная вещь.

Помолчали. За окном, через пыльную знойную улицу, ложились смутные вечерние тени. А на другой стороне реки еще ярко, красно горели окна от заката. Петр отвернулся от окна. В доме рождались странные и милые его сердцу звуки: за печью звонкой скороговоркой заговорил сверчок; под покрывалом возле стены тягуче-шепеляво всходило тесто.

Лицо Егора Федоровича закраснело широкими пятнами. Он закружил возле стола — его так и распирало что-то.

— Ты один на большой дороге стоишь, Петр! — воскликнул он горделиво. — Кругом тут шантрапа, а у тебя слава. В ученые вымахал, и за то, сынок, отцовское спасибо тебе! — Егор Федорович низко наклонил голову, затем снова подсел к сыну и налил по другой рюмке. — Ну крой!

Мать засморкалась в фартук.

— Да, Петр, — снова начал с подъемом Егор Федорович. — Когда еще маленький ты был, я уже видел: ты в мазут и в навоз не пойдешь. Нет и нет! Тебе другая дорога намечена. Вот как!

— Батя, — сказал Петр, просветленно глядя в глаза отца.

Тот наклонил голову:

— А-а?

— Понимаешь, дело какое… Я не в гости приехал. Насовсем я к вам. Жить.