А потом вспомнил газетные статьи, где имя Петра ставилось рядом со знаменитостями, и душу охватило сладостное волнение.

Умылся, не зажигая огня, чтоб не шуметь, и вышел наружу.

Утро сторожко подкрадывалось к Карповке. Холодно и меркло посверкивал посреди проулка лист жести.

Месяц уже потух; звезды почти все угасли, и только красный Марс, склонившись к лесу, блестел сквозь белые перистые облака. По саду сквозили розовые сполохи зари; листья яблонь и ракит запотели; по росистой густой траве стлался след от пробежавшей собаки. За крайним двором, в поле, доносился серебряный голосок горлинки, а в березовой молодой роще все раскатывался, все щелкал, заходился в нежной и томительной истоме соловей. «Славен хлебушко, добытый народом, и трижды славна грешная земля!» — думал Егор Федорович, испытывая умилительное и радостное чувство и торжество духа, какое все реже бывало у него теперь, и только в то время, когда оставался он один на один с землей.

«Петру пожалуюсь: нехай деятелям хвоста накрутит. Другой месяц без председателя живем».

Возле изгороди, похрустывая сеном, стояла пара коней, впряженных в высокую рессорную тележку.

Егор Федорович понял это как знамение: значит, помнят люди страсть сына к езде на конях, если пригнали не машину, а вот этих тонконогих буланых красавцев.

Фигура Тихона на телеге казалась каменной: сидел без движения, терпеливо ждал, когда Егор Федорович пожалует на улицу.

— Едем, — коротко приказал Тихону Егор Федорович, подходя к телеге.

Тихон услужливо подбил сено, улыбнулся:

— Поехали!

Рывком взяли с места. Застоявшиеся кони, туго натягивая постромки, красиво и резво покатили тележку вниз, в сторону дремлющего большака.

Через час показалось желтое приземистое здание районной станции. Из-за сосняка ползло красное, налитое, как бы перекипающее, солнце.

Приехали, оказывается, рано: поезда пришлось ждать с полчаса. Егор Федорович беспокойно выглядывал за угол и то и дело спрашивал:

— Не идет?

Тихон покашливал, два раза попытался угостить Егора Федоровича папиросами, но тот ничего этого как будто и не замечал: он напряженно глядел лишь вдаль, на, убегающие к синему лесу рельсы.

Тихон хотел все что-то сказать, но как только произносил: «Егор, а Егор…» — умолкал и начинал о чем-то думать. Наконец Егор Федорович спросил:

— Чего хотел?

— Сделай милость: попроси хорошенько своего Петра. У него же там связи. Сам знаешь — ученый! Ему Ваську моего пристроить в институт легче, чем папиросу скурить. Дрынкнет по телефону… А то на этих-то, на экзаменах, живьем режут. Нешто осилишь!

— Поговорю. Это действительно Петру пару минут твоего пацана пристроить.

Глаза Тихона оживленно блеснули:

— За мной не станет. Будь другом.

— Тошно слушать. На кой мне твои деньги? Пережитки тебя заели.

— Засыпают, просто беда! В Москве из совхоза самосильно разве ж пройдешь? Угробють.

— Сказал, хватит про это, — прервал Егор Федорович. — А тебе скажу так: кто захочет учиться, тот дорогу найдет.

Тихон поджал губы, моргнул и промолчал. «Опять своим сынком хвастает», — подумал он.

Наконец за станционными постройками прогудел паровоз.

Уже совсем близко в зеленоватое небо выбросились клочья черного дыма. Тонко, вибрирующе запели рельсы.

— Идет, — постным голосом сказал Тихон.

— Идет! — враз оживился Егор Федорович и пошел на середину платформы. Выражение озабоченности появилось на его лице. Тихон на расстоянии последовал за ним.

— С глупыми вопросами не лезь! — сказал Егор Федорович наставительно.

— Само собой, — сказал Тихон, старательно кивая головой: все, мол, понятно.

И едва только Петр — высокий, широкоплечий, с темной буйной шевелюрой, в светло-сером новеньком костюме и со светлой мягкой шляпой в руках, — едва он показался в дверях вагона, как Тихон наклонился к Егору Федоровичу, восхищенно прошептал:

— Герой! Вот это сын, елки-моталки. Не нашей шантрапе товарищ!

Егор Федорович только вздернул плечи, как бы говоря: «Я это давно знаю».

— А я думал, придется на попутных добираться, — ясно улыбнулся Петр, спрыгивая с подножки и подходя к отцу.

— Здорово, сынок! — Егор Федорович острым стремительным взглядом окинул крупную фигуру Петра от волос до черных туфель и, оставшись довольным, смешно, нахохлившимся петухом, пошел на него, а тот, смеясь, подставил свое широкое плечо, и они по-мальчишечьи закружили друг перед другом.

— Здравствуй, батя, здравствуй, — говорил Петр, продолжая теснить отца к краю платформы и фыркая от избытка радости.

— Садись, победил, — усмехнулся Егор Федорович, отступая от сына и снова, еще пристальнее, разглядывая его. — Крепок ты!

«Соловьем заливаешься, жизнь хорошую построил. Тебя бы всадить в мою шкуру», — подумал Тихон, выдавив на губах скучную, завистливую улыбку.

— А это Тихон, — сказал Егор Федорович, взяв Петра под руку. — Ты еще малышом к нему в сад заглядывал. Помнишь?

— Хорошо помню, как же, — сказал Петр, — пожимая руку Тихону.

— Очень благодарны, Петр Егорович, за вниманьице, — сказал Тихон и снова старательно закивал головой.

— Смотри, какая красотища! — растроганно произнес Петр, оглядывая гнедых коней и широкую, с новыми березовыми решетками тележку.

Егор Федорович улыбнулся:

— Люди помнят твою любовь к коням. Хотя в машине бы лучше. Ты привык там, в верхах!

— И хорошо, что ты в тележке приехал. Детство припомню. Сено, видно, свежее.

— В ночь косил.

Выехали.

«Видать, в месяц тыщи три старой деньгой заламывает, никак не меньше, — думал Тихон, и от этой мысли его даже пот прошиб. — В какую жизнь вышел! А когда-то сорванцом бегал по деревне. Времена, елки-моталки!»

— Наконец-то ты пожаловал, Петр, — сказал намеренно громко и вдохновенно Егор Федорович, когда телега перестала трястись по неровному булыжнику пригорода и мягко, с тихим шелестом покатилась по пыльной проселочной дороге. — А мы, признаться, с матерью все глаза проглядели.

— Дела, отец. Я еще в мае к вам рвался. Но ты же знаешь, какая моя работа. Просидел весь год над книгой. С головой ушел в нее. По горло работы!

Егор Федорович поправил кнутовищем сбившуюся шлею:

— Да об чем речь! У тебя, известно, колокольня повыше нашей. Книгу-то новую пишешь?

— Да. О повышении плодородия наших суглинков.

— На большое дело ты замахнулся. А та, старая твоя книжонка, она у нас на столе лежит. Про обработку льна. Читаем мы ее.

«Сейчас в аккурат и самый бы момент ему про моего Василия намекнуть, как раз про науку заговорил, — с досадой подумал Тихон, беспокойно перекидывая с руки на руку вожжи. — Оборотистый черт, этот Егор, словами так и стелет».

Лошадь шла неторопливой рысью. Говорили с ленцой, о пустяках. Кругом стояли недвижно травы, будто остекленевшие. Сильно парило.

— А мать будет здорово рада твоему приезду, — продолжал Егор Федорович. — Напекла-наварила столько, что за весь свой отпуск не поешь. Хорошо, Петр, что в эту пору приехал! На охоту сходим. Ты ведь это баловство любил раньше. Может, отвык в столице? — И подмигнул любовно-насмешливо.

— Отвык, — отвечал Петр.

— Ничего удивительного в том нету, — Егор Федорович в широком жесте развел руки, как бы давая понять Тихону, что в Москве этими пустяками заниматься не положено.

— Там высшие умы работают, — сказал Тихон в тон Егору Федоровичу.

— Именно! — тот пожевал губами. — Образование — великая штука.

— Батя, деревня ведь тоже другая стала, — заметил Петр, оглядываясь.

— Оно-то, конечно, сынок, так. Ежели рассуждать по-книжному. Или по газетке. Ну а на самом деле еще живем темновато. Чего греха таить. Да ты поживешь — увидишь.

Дорога круто поползла под гору. Желто-ржавый суглинок тянулся мимо, то тут, то там пестрели огнистые, как разгорающиеся костры, цветы полевых диких маков. Казалось, земля охвачена чем-то томительным и буйным, точно небо перед грозой. Сладостно пахло гречишным медом. Петра охватила теплая, хмельная истома.