— Какое у нее семейное положение?

— Без положения, — сказал Серега. — С матерью живет, — и прибавил неприятное слово: — Вековуха.

— Некрасивая, что ли?

— Красивая. Мужики липнут. Но она — никого.

— А как ей далась трудовая победа? Настоящий она маяк?

— Она не маяк. Она доярка.

«Однако остер Серега», — размышлял я, глядя на глинистую, красноватую дорогу и мыслями переносясь к Логиновой.

«Это, значит, она в чем-то ущербная, коли в таком возрасте не была замужем и мужчин не терпит», — решил я.

Въехали в небольшое село. Серега кивнул на опрятный домик под железной крышей. Под окнами, как девчонки в желтых косынках, стояли две березки.

— Тут Логинова живет, — сказал Серега.

Я взошел на крыльцо и загремел щеколдой. Дверь открылась, из нее выглянула старуха с очень морщинистым, словно испеченным, лицом. Старуха загородилась от солнца такой же морщинистой ладонью.

— К Александре, — сказал я, угадывая, как сквозь дым, что-то малознакомое в лице старухи.

— Ну заходи, — и, повернувшись, пошла в дом.

«Странно, в голосе ее тоже есть знакомые нотки», — подумал я.

Пристальный взор старухи несколько смутил меня. Глаза ее сузились и потемнели и уж совсем исчезли в бесконечном сплетении поперечных и продольных морщин.

Мне стало невыносимо тяжело под этим взором. Я подчеркнуто торопливо начал двигать руками, точно намереваясь этим сбросить с себя ее пристальный взгляд.

— Саша кончает дойку. Вы обождете? — спросила, не мигая, старуха.

— Пожалуй, я пойду на ферму. Напиться бы только.

— Погоди, принесу квасу.

Старуха исчезла за дверью. Я же стал осматривать внутренность дома. В комнате стояла аккуратная, хорошо побеленная русская печь, вдоль оклеенных светлыми обоями стен — четыре стула, шкаф для посуды.

В открытую дверцу в перегородке видна была такая же просторная другая комната с широким книжным шкафом, письменным столом возле окна и тахтой с маленькими смешными вышитыми подушечками. На гвозде перегородки висела выгоревшая, совсем белая противогазная сумка времен войны с полуоторванным ремешком и расковыренными дырочками. Я очень долго смотрел на нее — сумка мне многое напомнила. Что-то большое, тревожное. Я успокоил себя: «Мало ли валялось в то время таких сумок!»

Старуха вернулась с пол-литровой кружкой квасу. Она опять посмотрела мне прямо в лицо тем зорким и мудрым взором старого человека, под которым трудно усидеть, чтоб не пошевелиться, не кашлянуть. Я действительно кашлянул, откинул со лба волосы.

— Издалеча-то приехали? — спросила старуха суховато.

— Из Смоленска.

— А по какому делу?

— Я зоотехник.

— Так, так, сынок… — сказала старуха с теми же едкими интонациями, остро опять посмотрела мне в лицо, отвела в сторону глаза — в них промелькнуло что-то злопамятное.

— Из Смоленска, значит… — произнесла она раздумчиво, оправила неторопливо на кофте складки; лицо ее сделалось не злым, а горьким.

— Как жизнь и работа у Александры? — спросил я, посмотрел на противогазную сумку, подошел, потрогал покоробившийся брезент, понюхал его — он почему-то душисто и вяжуще пахнул полынью.

— Работа добрая. А жизнь, что ж… — сердито нахмурилась старуха, и в то же время в лице ее появилось что-то озябшее, жалкое, невысказанное. — Нешто жизнь одной бабе?

В это время послышался на дороге резкий, нетерпеливый гудок «Волги». Тотчас вслед за гудком через порог влез непроницаемо-замкнутый Серега.

— Материал будете черпать сразу или я домой поеду? — глядя под ноги, спросил он.

— Погуляйте, я думаю, что справлюсь сегодня, — сказал я.

Серега почесал плечо, вздохнул и вышел.

— Возможно, ей нравится такая жизнь? — сказал я, когда вышел из дома Серега.

Старуха пришлепнула ладонью муху.

— Кабы нравилась. Худо ей одной-то!

— Да ведь, говорят, она у вас красивая?

— Бог не обидел, нет. Знамо, есть которые и получше Александры, да только и она неплохая. Во, погляди-ка, — старуха метнула на меня недобрый, что-то скрывающий взгляд, сходила в другую комнату, пошумела там бумагами, принесла Любительскую карточку. На лугу босая, с косынкой в руке стояла смуглая светловолосая девушка. У нее было полное, очень миловидное лицо. На левой щеке темнела родинка. И что-то опять знакомое, как и у старухи, я уловил в этом лице на любительской карточке.

Что-то оборвалось во мне, внутри, под сердцем, но память была туманной.

— Красивая, — сказал я, возвращая фотографию.

Старуха посмотрела мне внимательно в глаза, рассмеялась недобро:

— По одному парню долго сохла Сашка…

— Бывает, — сказал я. — Дело молодое.

— Бывает! — Старуха снова шлепнула муху. — А сохла-то, видно, зря. Жидок парень. Не золотник, не серебреник. Пустомеля! А каких женихов упустила! Районный прокурор, видный мужчина, и разведенный, около нее год крутился. Так куды! Вроде с ним, как и со всеми, ласковая, а как доходит до того… Тот и так и этак, и конфет, бывалоча, волокеть, и туфли купил на длинном каблуке. Лександра только посмеялась, туфли, значит, назад вернула. А ему говорит: «Маленькие, — говорит, — пальцы жмут». А я-то, я-то думаю: хвост бы тебе, дурехе, зажать да мокрым веником. Ждать-то, думаю, некого. Пустомеля-то, известно, не вернется. Его ветер гоняет… На озерищенской учительке женился прокурор. Бабы болтали — нынче ребенка родила ему.

— Пойду на ферму. Дойка, наверно, кончилась, — я поднялся и, не глядя на старуху, шагнул в сени. Далеко от дома я оглянулся: старуха все стояла на крыльце и, заслонясь от солнца, смотрела мне вслед. «Неприятная старушенция», — подумал я, шагая к ферме, и еще несколько раз оглянулся: желтый, похожий на подсолнух платок старухи все виднелся возле дома.

«Пустомеля… — повторил я мысленно несколько раз слово старухи. — Не золотник, не серебреник…» Вот он — народный ум! Хлестко…

На ферме было тихо, люди разошлись, косое солнце насквозь пронизывало просторный пустой скотный двор.

Высокая пожилая женщина сказала, что Логинова уехала в бригаду по своим делам и что вернется она к вечеру, Никак не раньше.

Остальную часть дня я провел на другой, соседней ферме и на полевом стане. Серега в десяти шагах ездил за мной на малой скорости и то и дело сигналил.

То, что навеяли дорога и старуха, во мне начало глохнуть. Я с беспокойством поглядывал на часы, было грустно: в райцентре Семлево, где я уже уплатил деньги в местной гостинице, я назначил на девять часов вечера свидание с хорошенькой кассиршей железнодорожной станции. Теперь шел уже шестой час, а я еще не повидал Логинову, не поговорил с ней, не сделал то, что нужно, к тому же было целый час езды до Семлева.

В молодом парке, позади фермы, я вспугнул нечаянно чужую любовь: маленькая курносая девушка и вихрастый, в голубой майке парень яростно целовались под рябиной. Красные и растерянные, они побежали, взявшись за руки, через луг. Во мне задрожала какая-то болезненная струна.

Моя любовь была кинута давно в крохотном селе Вязьмичи — теперь я не помнил даже, как, звали девчонку.

Я многих целовал после нее. В моем сердце все спуталось…

Солнце уже стало опускаться в теплый золотисто-лиловый туман за селом на западе. — К ферме верхом на лошади подъехала среднего роста, с полной грудью женщина. Желтая сбившаяся косынка едва держалась на толстом узле волос. Волосы были почти что белые и чуть-чуть вились над высоким лбом. К легкому ситцевому, василькового цвета платью явно не шли тяжелые и старые, с низкими каблуками кирзовые сапоги. На шероховатых губах ее еще угасала смутная, какая-то детская улыбка, — я видел, что на околице, у въезда в село, она минут пятнадцать разговаривала с каким-то мужчиной.

Легко и свободно, точно, молоденькая девчонка, она спрыгнула с лошади, быстро поправила сбившееся платье. Обернувшись, она вдруг начала медленно, неровно бледнеть, глаза ее расширились, остановились на мне, скользнули по груди, ногам. Через миг, будто окаменев, стала не своими, плохо слушающимися руками расседлывать сильно вспотевшую лошадь.