Иван рассказал, что в мастерских скопилось много работы, а людей в обрез и не блестящий заработок, так что жизнь идет через пень-колоду.

— А где наши остальные ребята? — спросил я.

— Кто где. Валька Федоров на ГРЭСе пристроился. Колька Пивоваров под Смоленском в Красном, кажется. Василий Панков институт тракторный кончил. В Ельню направление получил.

— А Илья Веслов?

— В совхозе. В Лукашовском. У него уже трое детей.

— А ты, Иван, хорошо живешь?

— Серединка на половинку, — после недолгого молчания сказал Иван.

— Ну а все-таки?

В окно высунулась голова старухи, матери жены.

— Ты чего сел, Иван, ай работы нет?

Крутнув головой, Иван приклеил к каблуку окурок, тюкнул его о ступеньку, та болезненно скрипнула, простонала, Иван еще раз тюкнул, а я удивился, что он не растюрюшил его.

Ушел. В доме послышались стук и грохот. Раза два, мелькая смуглыми икрами, бегала к сараю Люся — они готовились к отъезду. Я же влез на курган, перепрыгнул через полуобвалившуюся траншею — здесь была партизанская оборона — и неожиданно, как во сие, вспомнил, что яблоню посадил отец Ивана, работавший лет двадцать лесником и не вернувшийся с войны. Память — надежная кладовая. Положишь в нее что-нибудь и вроде забыл, потерял, а потом снова отыщемся.

Мы с Иваном были совсем маленькими детьми, когда Ершов принес тоненький саженец, бережно замотанный в рогожу. Яблоню он посадил осенью, уже перед самыми холодами; вскоре лег снег, и отец Ивана каждую ночь ходил греть беззащитный стволик: раскладывал рядом костер. Холода держались весь январь и половину февраля — саженец уцелел. В первую весну у него проклюнулись почки, он качался и гнулся, когда садились воробьи.

Кто-то, кажется тетка Мильчиха, бессемейная и бездетная женщина, посоветовала:

— Лучше бы, Сергей, вскопал грядку — пользы больше. А так переедешь в другое место, а яблонька другим достанется. Дом-то казенный!

Отец Ивана покачал большой головой и посмотрел на Мильчиху так, что та сразу отошла мелкой, семенящей походкой. Больше она об этом, кажется, не говорила.

Отец, помню, мне как-то давно рассказывал, что и там, в Вышнем Волочке, где жил до Дорогобужа Ершов, он тоже сажал яблони, и они остались чужим людям.

С кургана я вернулся поздно, горели яркие, будто натертые, звезды, и вовсю светила полная улыбчивая луна. От заборов тянуло все тем же свежим и сладостным запахом цветущих яблонь. Городок засыпал, только сторожем где-то на другом берегу, за Днепром, ходила девичья песня. Иван сидел на крыльце и курил.

Я сел рядом, и мы долго молчали. Затягивался Иван резко, порой судорожно, со всхлипом, что-то тренькало у него в горле, и был он весь какой-то собранный, стянутый в узел мускулов. К нам на курево, как обычно, выбрался с правой стороны из соседнего дома Митин — друг Иванова отца. Митин постукивал об ступеньку деревяшкой, гмыкал, покусывал крепкими зубами цветной мундштук. Спросил, сверкая хитрыми глазами:

— Ты чего, Иван, такой зачумленный?

— Работы много, — отвлеченно сказал Иван.

А перед нами, как святая, обласканная шелковистой полутьмой, по-прежнему чисто и недоступно светилась яблоня.

— Еще дня два, а потом опадет, — сказал Иван, думая о чем-то.

— Долго, — сказал я, — наверно, лето будет сухое?

— Дело не в поверьях. Я ее удобрил, оттого и цветет. За деревом уход нужен, Коля, — в голосе Ивана слышались доселе неизвестные мне нотки деловитости, хозяйской сметки и чего-то будничного: точно Иван сам родил все живое на земле.

— Конечно, — согласился я.

— Ишь, какая красавица стала! — восхищенно проговорил Митин, любуясь яблоней, и спросил Ивана: — Прививать не думаешь? Можно новый сорт яблок получить. Научными умами доказано.

Иван встрепенулся, точно кто-то внезапно прочитал его тайные мысли.

— Не к чему, — сказал он сухо.

Иван встал, обошел раза три яблоню, снова сел, почесал висок. С ним действительно творилось неладное, он чем-то был озабочен: может, переездом, может, отношениями с матерью жены, то ли еще чем.

Но я видел, чувствовал — неладно у него на душе.

Митин тоже обошел яблоню, понюхал веточку и поковылял спать.

— Заработок, Коля, у тебя с руки? — спросил Иван, проводив глазами Митина.

— Вроде нормально. Хотя никогда нет лишних денег.

— То-то и оно.

— Переезжать-то когда думаешь? — спросил я, в свою очередь.

— Завтра. Сегодня ордер оформил, — Иван уперся немигающим взглядом в широкую крышу соседнего дома.

Под забором, вспугнутый острым электрическим светом — его включили в крайнем к дороге окне Иванова дома, — неожиданно дурным голосом крикнул петух, забил крыльями, ища выход со двора Ершовых.

Иван вскочил, опрометью бросился к забору. Минут десять он гонялся за ним по двору, что-то свирепое бормотал. Из дому на помощь выбежала старуха: приседая, как курица-квокуха, удивительно резво метнулась с крыльца, крикнув:

— Липатовский, гляди? За шию, за шию хватай!

— Попробуй поймать! — обозленно огрызнулся Иван.

Петух, наверное, все-таки угодил в руки, взвился захлебывающимся голосом, суматошно забил крыльями где-то уже за пределами владений Ершовых и закококал там дребезжаще, болезненно: точно кто из живого петуха тянул сухожилья.

— Паразиты несчастные! — старуха выругалась в сторону соседнего дома, высморкалась и, шаркая галошами на босу ногу, скрылась в сенях.

Бочком-бочком, как виноватый, Иван сел на крыльцо, нашарил в кармане папиросы, но закуривать не стал и сунул пачку обратно. А петух все кококал, по-своему всхлипывал уже в своем огороде, потом постепенно утих.

Иван, согнувшись, долго сидел молча.

Во всей его позе, в складках наморщенного лба, в суженных глазах было что-то жесткое, так далекое от того Ванюшки, с которым я рос, ловил рыбу и бегал по садам.

— Я для себя живу. А потом уже для Тех же Липатовых, — медленно выцеживая слова, заговорил Иван глухим голосом. — Жизнь не резина, ее не растянешь. Семьдесят годов настукает — и точка! Мне говорят лекторы: «Оставляй добро людям», — Иван туго двинул шеей и на короткое время умолк. — Я, значит, оставлю, а какой-нибудь сосед Липатов мое же себе приспособит. Будет пользоваться и меня же ругать: «Дурак, по книжкам живет. По кинофильмам». Я не в смысле работы, ты это разграничь. Я работаю получше других, сто процентов с накидкой каждый месяц гоню план.

Вон Липатовы — у них полон хлев скота. Две коровы держат. Каждый день тянут с базара деньгу. А я живу своими мозолистыми руками. У меня скота нет. Я пролетариат. И знаю: они мне ничего не оставят. Я им то же самое, соответственно. Всему есть граница. Потому что все на своем стоит. Петух этих гадов Липатовых на мое залез, я его, соответственно, — гоню к своему забору. И вообще все мое — для меня. Я загнусь — перейдет детям. От детей — опять же детям. Но моим! Жизненный круговорот, Коля.

— Да, конечно, — проговорил я, начиная немного понимать Ивана. Происшествие с петухом вдруг осветилось Для меня полней и четче.

— Может, ты меня осуждаешь, — Иван сверкнул в темноте своим золотым зубом. — Петуха, мол, чуть не задрал. И я тебя понимаю: чужой он для тебя, петух. И мой огород, мой забор тоже опять же чужие. И, яблоня эта чужая. Тебе все равно, кто с нее будет собирать яблоки. Ну а я не желаю, чтобы мои яблоки потекли через руки Липатовых на базар. Не желаю! Ты пойми.

Иван умолк, сконфуженно улыбнулся, в эту минуту мне даже показалось, что он застеснялся своих мыслей. В нем, вероятно, жил и тот ясноглазый мальчишка, какого я давно знал и любил, и вот этот сидящий и отчего-то сутулящийся и не совсем понятный мне Иван со своей враждой к Липатовым и застегнутой на все пуговицы душой. Это было странно в человеке: плохим людям платить их же монетой.

Ванюшка перерастал в Ивана, в какого-то другого, нового человека.

Вверху, в липах за огородами, забила крыльями проснувшаяся ворона, и где-то далеко на цыпочках осторожно подкрадывался к Дорогобужу рассвет. Дрожащий зеленый свет зыбкими тенями поднимался все выше, к куполу еще черного неба.