Планы опоры на русский элемент отличались значительным разнообразием. В зависимости от времени их складывания, региональной адресности и идеологической природы менялись представления о социальных носителях государственного начала. Крестьянская колонизация этнически польских губерний вызывала принципиальные возражения, а в западных губерниях носила точечный характер, направляясь преимущественно в местности с преобладанием католиков. Правительство, по крайней мере с середины XIX в. взявшее польского землепашца под свою опеку, делало серьезную ставку на его лояльность. В отношении белорусско–малороссийских территорий исходной посылкой служило убеждение в национальном единстве всех восточных славян. Удачливым конкурентом крестьянофильских прожектов неизменно выступала идея насаждения русской помещичьей собственности.

Русский элемент, по мысли имперских политиков, должен был сочетать в себе два начала — консервативное и «экспансивное», т. е., храня приверженность национальным устоям, воздействовать одновременно на инонациональное окружение. Неотъемлемыми чертами государ–ствообразующего этноса считалась также преданность престолу и православию. Жизнь показала, что ни один из слоев русского общества не отвечал всем этим требованиям в полной мере. Уникальный по своему масштабу и цинизму эксперимент с выпускниками духовных семинарий оказался достаточно продуктивным в достижении ближайших целей, обеспечив в периоды обострения межнационального противостояния работу народных школ западных губерний и высших учебных заведений Царства Польского. Однако он не развился в более широкую акцию за пределами образовательной сферы. Немало проблем возникало и с прямыми проводниками государственного курса — чиновниками.

Продолжительный спор о «наиболее пригодных в деле обрусения» привел на рубеже веков к складыванию комплексной модели колонизации, предусматривавшей по сути создание на окраине русского общества в миниатюре. Чем многочисленнее делались русские на западных рубежах государства и разнообразнее был их социальный состав, тем рельефнее воспроизводились там хронические проблемы Центра — от малой эффективности крестьянского хозяйствования до левого радикализма мелких чиновников и выходцев из духовного сословия. Призванные служить гарантами социально–политической стабильности, представители господствующей нации нередко сами выступали в роли «возмутителей спокойствия» и становились бременем для властей. Любой успех в привлечении русских сил, таким образом, имел свою оборотную сторону. То же можно сказать и о последствиях антипольских мер. Вытеснение поляков из одних сфер деятельнорти, регионов или учреждений неминуемо приводило к их повышенной тсонцентрации в других.

Важнейшими критериями эффективности политики в польском вопросе являлись, на наш взгляд, ее способность содействовать решению общеимперских проблем и степень соответствия объективным историческим процессам. В обоих отношениях приходится констатировать преимущественно негативный опыт. Реформа государственной деревни была несовместимой с планами русской колонизации Западного края как в ее помещичьем, так и крестьянском вариантах. Нереальными оказались крупномасштабная «переброска» на запад русского населения Центра и сдерживание встречных миграционных потоков поляков в восточном направлении. Полностью отсутствовал конструктивный момент в государственном регулировании «разноверных» браков. Законодательство в этой жизненно важной для большого числа людей сфере лишь обостряло русско–польские отношения, ограничивало число заключаемых союзов и далеко не всегда обеспечивало обрусение вступающих в брак поляков. В процедурах национальной идентификации отразились весьма далекие от жизни представления власть имущих о национальном составе подданных и тенденциях этнического развития. И законотворчество, и тем более административная практика на местах были слабо восприимчивы к рекомендациям науки своего времени.

Наряду с материальными стимулами, весьма, как правило, ограниченными, инструментом национальной политики явилось создание особого правового режима на региональном уровне. Манипулирование дискриминационными нормами обеспечило исход поляков за пределы бывших земель Речи Посполитой и ведение на них в определенные периоды поощрительного курса в отношении воспитанников духовных семинарий и старообрядцев. Нерешенность других внутриполитических проблем, таким образом, могла не только дополнительно осложнять урегулирование польского вопроса, но в некоторых случаях открывала перед правительством поле для маневра.

В правительственном курсе аккумулировались позиции различных группировок высшей бюрократии, точка зрения местных властей, инициативы верноподданных, а также проекты, озвученные прессой, роль которой качественно возросла в пореформенное время. Правительственная и общественная мысль видятся не двумя автономными сферами, а своего рода сообщающимися сосудами. Правительственная мысль питается мыслью общественной, при этом, как правило, не отождествляя себя полностью ни с одним из ее направлений и тем более не являясь средней арифметической их всех. Общественная мысль формулирует национально–государственные интересы, оценивает результативность политики. Государство, в свою очередь, старается предвидеть реакцию на принимаемые решения и контролировать самодеятельность общественных сил. Диапазон конкретных проявлений этого сложного механизма в самодержавной России чрезвычайно велик: от прямого заимствования до принятия жестких контрмер.

Не отличался однородностью и сам управленческий аппарат. Острые противоречия возникали как внутри кабинета, так и по линиям: центральная власть — главы местной администрации, главы администрации — чиновничество. От каждого из названных звеньев в весьма значительной степени зависела политика в польском вопросе. Целая плеяда министров и еще большее число администраторов генерал–губернаторского ранга обвинялись в пропольских симпатиях. При существовавшей после 1831 и 1863 гг. расстановке сил в верхах им приходилось довольствоваться ролью критиков проводимого курса, лишь изредка и ненадолго перехватывающих политическую инициативу. Неслучайно, сторонники «гуманитарного» направления не оставили развернутых программ действий в польском вопросе, сопоставимых с наследием Н. А. Милютина и М. Н. Муравьева. Тем не менее они внесли несомненный вклад в противодействие крайним решениям. В контексте же взаимодействия бюрократии с общественностью эта роль была присуща правительству в целом: оно, как правило, не решалось использовать праворадикальных приемов, широкий спектр которых предлагался реакционными кругами. И в Центре, и на местах власти прислушивались к позиции руководителей православной церкви, что, надо признать, отнюдь не способствовало гибкости национальной политики.

Правительственная политика в области российско–польского урегулирования полна парадоксов. Локализация в своеобразной «черте оседлости» или рассеяние поляков. Насильственное привлечение на государственную службу или жесткое ограничение приема на нее. «Затирание» невидимой, но все еще небезопасной, границы 1772 г. и меры против ее перемещения под давлением «польской экспансии». Разработка детального антипольского свода ограничений и неумение добиться его целенаправленного применения, в частности, из–за конкуренции национального и конфессионального признаков в процедуре «обнаружения» поляков. Поощрение русской колонизации и боязнь за политическую лояльность переселенцев и их стойкость к ассимиляции. Использование для решения проблем окраин социальных носителей (чиновники, семинаристы, раскольники) острейших внутри–российских проблем. Столкновение мотивов сближения и отчуждения в законодательстве о «разноверных» браках. Наделение значительными привилегиями православной церкви как опоры режима и бедственное положение духовного сословия.

Государственный курс в польском вопросе отличало разительное несоответствие политической практики стратегическим целям политики. Интеграционный эффект, значение которого вовсе не следует преуменьшать или оценивать сугубо в понятиях межнациональной конфронтации, достигался не столько благодаря, сколько вопреки усилиям правительства.