«Система этнографического воздействия» 1 на национальную периферию Империи, каковой в XIX — начале XX вв. виделась русская колонизация, неизменно входила в арсенал методов, с помощью которых самодержавие пыталось осуществлять контроль над окраинами, воздействуя на угрожавшие целостности государства процессы. Привлечение «русского элемента» для уст‑1 ройства земледельческих хозяйств являлось важнейшим (хотя и не единственным) направлением колонизационной политики как в представлениях правительственных и общественных кругов, так и объективно — с точки зрения обеспечения необратимости обрусения «инородческих» областей Империи. Только располагая надежными форпостами среди коренного сельского населения, можно было рассчитывать на изменение национального облика все еще аграрного по преимуществу общества.
Гораздо меньшим оказывалось значение сдвигов в этническом составе городского населения. Хотя роль городов как узловых пунктов хозяйственной жизни в эпоху модернизации неуклонно возрастала, присущие им ассимилирующие механизмы, не в последнюю очередь определяемые постоянным притоком новых сил из деревни, несли в себе угрозу национальным меньшинствам.
«Население второстепенных городов, — не без основания полагали в Министерстве внутренних дел в начале 70‑х гг., — находится в прямой зависимости от состава населения в губернии и уезде…, искусственное привлечение лиц той или другой национальности к подобного рода городам… нисколько не повлияет на усиление и укрепление русского землевладения в Западном крае»2. «Русское «я» теряется, — говорилось в материалах сенаторской ревизии Царства Польского 1910 г. — Природные костромич и ярославец нивелируются под общий облик поляка–гражданина гор. Варшавы»3. Нахождение в административных центрах крупных воинских контин–гентов в силу их обособленности и периодической сменяемости также не могло существенно влиять на ситуацию.
Тема имеет значительную литературу. После господства публицистики (1860–1880‑е гг.), часто, впрочем, не лишенной аналитического начала, наступил этап собственно исследовательской работы (1890‑е — 1917 гг.), в которой усилиям авторов по выявлению и обобщению источникового материала продолжали сопутствовать тенденции той или иной национальной и мировоззренческой природы. Историю майоратного землевладения в Царстве Польском исследовали Д. Г.Анучин и — с позиций представителя угнетаемой нации — Ю. Качковский. Русскому крестьянскому землевладению в Северо — Западном крае, главным образом в наиболее «проблемной» для Петербурга Ковенской губернии, посвятил свою работу А. А.Станкевич. По количеству наименований вся эта литература несравнимо беднее библиографии колонизации восточных территорий России. Не случайно практически отсутствуют данные по нашему региону у М. К. Любавского, капитальный труд которого, завершенный в 1930‑е гг., но включенный в научный оборот совсем недавно, подвел итог дореволюционным исследованиям колонизационной проблематики. Во многом похожая на удел книги Любавского судьба у недавно переизданной в Минске монографии
4. Цвикевича о западнорусизме, отразившей позицию долгое время хранившей безмолвие «третьей стороны» — представителей Белоруссии, Украины и Литвы. Занимая официальные должности, Анучин и Станкевич имели доступ к архивным материалам и проводили специальные «полевые» исследования с использованием методик устной истории. Насыщенность архивным материалом присуща и другим упомянутым публикациям, за исключением Цвикевича, базировавшегося на журнальной публицистике, которую привлекал также Качковский. В послевоенный период интересующие нас сюжеты затрагивались преимущественно специалистами по аграрной истории, в числе которых следует выделить
5. И. Неупокоева, занимавшегося Литвой второй трети прошлого столетия, а также исследователей реформы 1864 г. И. И.Костюшко и К. Гроневского. Событием стала книга Д. Бовуа о вытеснении крупного польского землевладения на Правобережной Украине после восстания 1863 г. Тесным образом связана с рассматриваемой проблематикой наша работа о старообрядцах, осевших на западных рубежах Империи 4.
Настоящая глава является первым опытом обобщающего исследования, содержащего сведения сразу о трех исторических эпохах (дореформенной 1830–1850‑х гг., Великих реформ 1860–70‑х гг. и массовых переселенческих движений рубежа веков), всех отошедших к России землях Речи Посполитой, а также основных типах землевладения.
Хотя пожалования бывших земель Речи Посполитой получали не одни только приближенные к трону вельможи, большая часть угодий в последней трети XVIII в. пошла на устройство латифундий. Особенно много их было роздано на территории позднейших Могилевской и Витебской губерний, отошедшей к России по первому разделу. Так, по весьма, правда, приблизительным подсчетам П. Г.Козловского, в конце 1850‑х гг. русские помещики составляли здесь 14,7 % землевладельцев, тогда как в белорусских уездах Виленской губернии их было почти на порядок меньше. Оценка намерений правительства звучит у Козловского довольно противоречиво. Однако, как нам кажется, исследователь склонялся к заключению, что при Екатерине и Павле «царизм еще не ставил перед собой задачи коренным образом изменить национальный состав землевладения»5.
Дальнейшая помещичья и крестьянская колонизация западных рубежей Империи теснейшим образом связана с репрессивной политикой, проводимой на этих землях после подавления восстания 1830–1831 гг. Планы раздачи имений на майоратном праве начали оформляться в правительственных сферах одновременно с конфискацией поместий повстанцез. Уже в 18311832 гг. состоялся обмен мнениями о предпочтительной форме русского землевладения в Западном крае. Предложение М. Н.Му/ равьева об аренде встретило возражения Комитета по делам западных губерний, считавшего этот путь гибельным и для хозяйства, и для крестьян. Комитет отдавал предпочтение традиционным пожалованиям на вотчинном праве. Вслед за флигель–адъютантом Опочининым, представившим свои соображения несколько раньше Муравьева, Николай I настаивал на соблюдении интересов крестьян: «при отдаче имений в потомственную собственность не произойдет ли того важного неудобства, что крестьяне сделаются крепостными русских помещиков». Желая гарантировать неизменность повинностей и надела, царь склонялся к 100-летней аренде. В столкновении различных точек зрения в правительстве оформилась идея майоратов — неотчуждаемых и неделимых владений, переходящих в порядке прямого наследования. Хотя царь собственноручно снял верхнюю ограничительную планку в 800 душ, законодатели достаточно единодушно выступали за хозяйства средних размеров 6. И по избранной юридической форме, и по размерам пожалования новый курс порывал с практикой екатерининского времени. Однако, в Западном крае и Царстве Польском судьбы майоратного землевладения сложились по–разному.
В белорусско–литовских и украинских губерниях размер пожалования исчислялся в крестьянских душах. Первоначально нижняя его граница была определена в 100 душ, позднее этот показатель в три раза увеличился. Проектные характеристики майоратов определялись тогдашними представлениями о хозяйстве, способном приносить стабильный доход и обеспечивать своего владельца. Поскольку большая часть конфискованных имений этому требованию не отвечала, правительство приняло решение об их укрупнении путем покупки казной прилегающих частных владений. Планы устройства майоратов не ограничивались одними конфискованными имениями. В своих крайних редакциях они распространялись на всю государственную деревню западных губерний и предусматривали скупку казной польских имений. Наибольшую известность получили предложения, с которыми выступали в 1839–1841 гг. киевский и виленский генерал–губернаторы Д. Г. Бибиков и Ф. Я. Миркович, а в 1845–1846 гг. минский губернатор А. В.Семенов и снова Миркович 7.
Особым размахом отличались прожекты Мирковича, выражавшего готовность пустить в ход в четырех северо–западных губерниях 840 казенных имений с населением 236 767 душ. Правда, более чем половина из них не отвечала даже минимальному, 100-душному, цензу. Миркович намеревался варьировать различные формы передачи имений, дабы те попали в руки русским дворянам «частию посредством продажи, частию дарственно от монарших щедрот, в наследственное владение майоратами, пожизненными владениями или на эмфитетических правилах…, или взамен пенсий». «Введение в сей край тысячи или более русских фамилий, — писал генерал–губернатор, — непременно бы произвело значительный нравственный переворот в пользу правительства, основало бы русскую народность и составило бы центр, к которому благомыслящие туземные владельцы стали бы присоединяться»8. Миркович предостерегал от повторения ошибок времен Екатерины и Павла, когда дарованные русской аристократии поместья были затем либо проданы, либо сданы в аренду «местным уроженцам». Новым владельцам вменялось в обязанность проживать в них или, по крайней мере, поручать ведение дел русским управляющим. Дворянской колонизации Миркович отдавал безусловное предпочтение перед использованием в обрусительных целях всех других сословий. Знаменательно, что свои проекты 40‑х гг. как не потерявшие злободневности Миркович двадцать лет спустя передал М. Н.Муравьеву и получил сочувственный отзыв последнего 9.
