Жизнь в посмертии открывается непосредственно, как живая реальность, связанная с нашей, здешне-теперешней, только избранным одиночкам. (Из близких к нам по времени людей – болгарской ясновидице Ванге.) Остальным может приоткрываться в редкие мгновения – в вещих снах, например, где ушедшие предупреждают живых о чем-то, – и все равно остается под знаком вопроса, великого вопроса вопросов. Да и было бы скучно, согласитесь, скучно и тоскливо, если бы жизнь и смерть остались для нас без тайн, как вызубренный учебник. Верю: пройдя кризис взросления – приняв изначальное условие земной жизни: ее конечность, и осознав, что конечность эта есть завершение одной книги бытия и начало другой, – найдете свое ЗАЧЕМ, обретете зрячую силу духа, и жить, и работать будет светлее и веселее. «Вместе». Из детских рисунков моей дочки Маши Со скоростью любви Валерию Ларичеву Вселенная горит. Агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес. Я думал: ну и что ж, решают без меня, я тихий вскрик во мгле, я пепел, я исчез. Сородичи рычат и гадят на цветы, кругом утробный гул и обезьяний смех. Кому какая блажь, что сгинем я и ты? На чем испечь пирог соединенья всех, когда и у святых нет власти над собой? Непостижима жизнь, неумолима смерть, а искру над костром, что мы зовем судьбой, нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть. Все так – ты говорил – и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд. Но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. Мы в мире не одни. Бессмысленно гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он – не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом. Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит. Врачующий мой Друг, не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел, и гас, и снова лгал тебе – что я живой, себе – что смысла нет… А ты, едва дыша, ты звезды зажигал над головой моей, ты возвращал мне свет и умирал опять. Огарки двух свечей сливали свой огонь и превращали в звук и кто-то Третий там, за далями ночей настраивал струну не отнимая рук. Мы в мире не одни. Вселенная плывет сквозь мрак и пустоту, и как ни назови, нас кто-то угадал. Вселенная живет, Вселенная летит со скоростью любви Встретимся Алаверды Окуджаве Почему-то легче, если узнаешь в горе чужом горе свое. Мачеху-злодейку-судьбу не проклинаешь, можно даже греться возле неё. Да, такое вот у всех одинаковое горе. Да, вот такая неизбывная беда. Ворон по латыни кричит: Мементо Мори! Королек не верит: Неужели Никогда?!. Телом и вправду все в коробочку ложимся, а душа-то любит побродить, погулять. Ну куда ж мы денемся, куда разбежимся? В новое оденемся и встретимся опять. III. Римские плиты Однажды, в бессонную полнолунную ночь я почувствовал себя находящимся одновременно и у себя дома, на диване, и в другом пространстве и времени: в древнем Риме, на одном из заброшенных кладбищ. Старые плиты, надгробья с надписями вдруг ожили и заговорили. Мне оставалось только записывать. Первым читателем «Римских плит», еще в рукописи, был мой друг Александр Мень. Он сказал, что это больше, чем стихи. И правда, не знаю, стихи это или что-то другое, хотя есть и ритм, и местами рифмы. Дорожки Перехода исследуются здесь вживанием в души и судьбы людей давнего прошлого. голоса душ слышались мне как живые, это была связь, передача, почти диктовка я был на грани – там и здесь, я помню: звук сквозь точку нес меня, и время было отменено, осталось удалить пространство, но в себя вернулся – и опять летел, и крыльями задел за ветвь оливы, и приземлился медленно, легко на берег Тибра, выбритый ветрами… Там, в роще буколической осоки желтел какой-то холмик невысокий, и цинии кудрявые цвели, и кто-то бормотал из-под земли, я слышал эти звуки, подлетая… Замшелая плита лежит, влитая в оскаленную почву. Вот ограда, седой фонтан, ступени, часть фасада, молчащий торс, кричащая рука, плющом обвитый жертвенник Фортуны, знакомый с детства профиль старика… На лире каменной встряхнулись струны, проснулась память. Первая строка открыла веки Имя мое, прохожий, не скажет тебе ничего, а исчезать бесследно не хочется. Был я Теренций флейтист. Вот и пришлось назваться, хоть смысла нет никакого буквы пустые пустым подставлять глазам. Будь ты и богом богов, не убедишь меня, что прочитал эту надпись. Чем докажешь, что жив? Криком своим, сотрясением воздуха? Кто не дышит, в чужое дыханье не верит. Если ты жив, объясни, чего ради жизнь продолжается, сдунув меня как пылинку и не заметив |
