Как верно заметил в своей превосходной книге «Писатель и самоубийство» Григорий Чхартишвили, тоже процитировавший Фарбера, главное в этом определении слово – быстрое.

Жизнь, мы сказали – это самоубийство путем жизни. Да – но не быстрое. Да – но – растянутое, насколько можно растянутое. Достаточно медленное, чтобы не замечаться, долго не замечаться. Ускоряемое разными способами – но и замедляемое, замедляемое как только можно. (У Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…»)

Жизнь, более или менее благополучная обычная жизнь, состоит в том, что все, в ней обретаемое, теряется. Все – вместе с самим теряющим. Все! – но не сразу. Милосердная Постепенность дарована живым существам, постепенность Перехода – обратной дороги туда, откуда мы все явились – туда, в изначальную бестелесность, в невидимость и неведомость.

Какое-то время мы при себе, при своем, при своих. И можем себя, свое и своих умножать и растить. За время, даруемое Милосердной Постепенностью – это стоит заглавных букв – мы не только теряем (иллюзии, надежды, близких, друзей, силы, здоровье, себя самих), но имеем возможность и обретать. И вблизи финишной ленточки – обретать не только греющие воспоминания. Обретать можно и новых друзей и близких, и новые силы и новое здоровье – если не телесное, то духовное – и новые кладези любви. Вместо иллюзий и несбыточных надежд обзавестись драгоценным опытом и пониманием жизни, которые можно дарить нуждающимся.

Что делает убийца? Отнимает у живущего Время Перехода – насильственно его сокращает до минимума, ускоряет, делает быстрым. С жестокой внезапностью отнимает Милосердную Постепенность. С этой точки зрения всякий отниматель нашего времени, хронофаг, может считаться в той или иной мере убийцей. Немилосердно отнимает у нас часть драгоценнейшей Постепенности.

А что делает самоубийца? То же самое: отнимает у живого существа Время Перехода. Отнимает Милосердную Постепенность, меняет на жестокую внезапность. От убийцы отличается только тем, что убиваемое существо – не кто-то другой, а он же, она же. С этой точки зрения всякий, тратящий жизнь впустую, убивающий время, может считаться в той или иной мере самоубийцей.

Конкретно Милосердная Постепенность заключается в том, что большинство рождающихся имеет и генетически, и по судьбе достаточно прочные вероятия дожить до более или менее преклонных лет, до естественного финиша, всегда кажущегося обнадеживающе далеким. А там уж и попрощаться со всем и сразу – и вроде это нормально, хоть и печально, и вроде бы даже своевременно, хотя признавать это вслух не принято.

Да, в смерти всего страшнее и обиднее ее преждевременность, вот эта самая жестокая внезапность, которая так сочно описана Булгаковым в «Мастере и Маргарите». («…человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»)

Что такое своевременность, говоря строго, не знает никто, кроме Того, Кто все знает; зато преждевременность более чем очевидна. Не только по цифре возраста. И глубоко за девяносто, и дальше можно оставаться в состоянии вполне жизнеспособном, когда срок годности ни для чего в тебе еще не истек; быть для окружающих подарком, а не обузой, – и вдруг, внезапно…

Иной скажет: ну и хорошо! – во-время, не познав маразма. А другой: жаль! – еще год бы… еще хоть денек, хоть час, хоть минуту – здесь, с нами… Первый возразит: внезапность – это и есть милосердие! – помнишь слова из старой военной песни: «Я желаю всей душой если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой»? Второй: мгновенной? – да, но тоже смотря какой и когда…

Назовем сразу самую общую, универсальную и непосредственную причину самоубийств. (Из которых исключаем так называемые альтруистические самоубийства – их нельзя называть самоубийствами, это самопожертвования: осознанная добровольная смерть ради Кого-то или Чего-то.)

Самоубийства происходят потому, что Милосердная Постепенность может менять свой знак на противоположный и стать пыткой. Физической, а чаще душевной или – тоже часто – пыткой только предполагаемой, но кажущейся неотвратимой. В таких случаях и появляется стремление поменять Жестокую Постепенность на Милосердную Внезапность. Обычная услуга ветеринаров домашним животным.

С реальностью самоубийства я столкнулся гораздо раньше, чем стал врачом.

В моем школьном классе самоубийства в семьях случились у двоих ребят. (Может быть, и не только у этих двоих.)

На четвертом году учебы Шурик Туманов, высоконький, стройный, веселый, толковый мальчишка, неплохой математик, однажды пришел в класс неузнаваемый, с какими-то белыми плавающими глазами, бледный, растерянный. – «Ты что, Шурк, заболел?» – спросил я его. Он посмотрел на меня невидяще, потом длинно куда-то на потолок – и выдохнул: «У меня папа ночью повесился». Рухнул головой на парту, лицом в руки. Так, не вставая, просидел пять уроков. Никто к нему не подходил и не окликал (учителя знали?). Дальше помню его уже другим – постоянно вялым, ссутуленным и немного придурковатым. В четвертом классе остался на второй год. Ничего больше не знаю о его судьбе.

Еще один мальчик, Женя Кочеров, он же Кочер и Кочерга, два года, пятый и шестой класс, сидел со мной за одной партой. Жил он, как и почти все одноклассники, неподалеку, в одном из соседних переулков. Небольшой, слабоватого сложения, с серенькими слипающимися волосами, с большеглазым, немного отечным лицом, тихий, серьезный и грустноватый, всегда бедно и грязно одетый, иногда неважнецки пахнущий. При таких кондициях человек – явный кандидат в омеги и козлы отпущения, но этого не было.

Кочер никого не боялся, всегда был спокоен и внушал нам, соплякам мелкохулиганского возраста, уважение какой-то своей внутренней взрослостью: казалось, что он опытнее, что знает нечто важное, что нас всех касается, но до чего мы еще не доросли. Наверное, так оно и было. Никто его не задевал, не дразнил, но никто и не сближался, друзей не было. Учился еле-еле, часто опаздывал и приходил с несделанными уроками. У меня подглядывал потихоньку в диктанты и списывал математику. Я, любопытный непоседа, не раз пытался его растормошить, расспрашивал, как живет, почему грустит. Женя отмалчивался, но однажды в скупых словах рассказал, что у него есть двое младших братьев и маленькая сестренка, и что им часто бывает нечего есть. Я стал ему приносить из дома еду.

И вот весной, в первые теплые апрельские дни, Женя Кочеров три дня в школу не приходил, а на четвертый пришел, едва волоча ноги, какой-то совсем серый, безлицый. Рухнул на парту лицом в руки точно так, как два года назад Шурик Туманов. Мы все поняли, что случилось горе. Никто ни о чем не спрашивал. Потом узнали, что у него покончила с собой мать, что она сильно пила, а отец часто бил и ее, и детей.

Странно (потом понял, почему), уже дня через два Женя пришел в себя и стал даже чуточку повеселее, чем раньше, стал для нас опять Кочером. Но через месяц с небольшим (сорок дней?..) случилось еще более страшное.

Вместе со своими двумя младшими братьями Женя Кочеров внезапно погиб. Дома на своем шестом этаже они вышли втроем на балкон, и балкон обрушился, сбив еще три или четыре нижних балкона, зашибив насмерть старушку внизу. Отец в это время был на работе, маленькая сестренка то ли в детском саду, то ли где-то еще. Придя домой, отец тут же повесился. О судьбе сестренки ничего не известно.