7 января 1940 г.
Новый год встретил в окопах. Кажется, этой игре в прятки, называемой войной, не будет конца. Если так будет долго продолжаться, то французская армия окончательно потеряет свою боеспособность. Все стали такими беспечными, что временами забываешь, что враг всего в сотне метров от тебя. Солдаты убеждены, что никаких серьезных столкновений не будет, постоим так до лета и разойдемся по домам. Я не особенно в это верю, но никто ничего точно не знает. Все письма, которые я получаю, проходят через военную цензуру, и, конечно, никто из друзей не пишет, что творится там, где делается большая политика. Как не хватает Нодье! Он все объяснил бы. Даже по подозрению в коммунистической деятельности угрожает военно-полевой суд и расстрел. Двое из нашей роты уже угодили под суд — только за то, что осмелились вслух рассуждать о политике, хотя вовсе не были коммунистами.
10 февраля
Получил новую посылку от Жюли, от нее же узнал, что Жан все еще в Марселе и продолжает работать. Его не мобилизовали. Нодье пропал, где он находится, никто не знает. Наверное, ушел в подполье или, в худшем случае, сидит в тюрьме. Руже каким-то чудом уцелел, — может быть, его не тронули потому, что слишком стар.
Дна раза ходил в разведку. Второй раз мы случайно набрели на здоровенного немца, и он сдался нам без сопротивления. Мы приволокли его к себе и сдали офицеру. Это вызвало целую сенсацию. О нашем «подвиге» напечатали в газетах. Когда не о чем писать, то военным корреспондентам приходится раздувать и такой пустяк.
Один из них сочинил о нашем «подвиге» целую эпопею в героическом духе и напечатал в газете «Пари суар». Что только там не было написано! Оказывается, мы, то есть я и мои товарищи, имея задание командира достать «языка», бесстрашно ползли под градом пуль к немецким окопам, хотя местность освещалась ракетами, как днем. В окопах мы, смело прыгнув туда, штыками и прикладами уничтожили пять немцев, а одного оглушили ударом по голове и приволокли к себе. Ну чем не сказка о Тартарене из Тараскона? Прочитав эту статью, солдаты хватались за животы от смеха.
К великому нашему удивлению, нас, всех троих, наградили медалями.
15 апреля
Зима осталась позади. Признаться, мы таки порядочно страдали от холода, нас ничем теплым не снабдили, якобы потому, что в укреплениях тепло. Правда, здесь местами даже паровое отопление проведено, но зато когда приходилось нести наружную службу, то мы буквально коченели. Сейчас ласково греет солнце, солдаты развеселились, все в один голос предсказывают скорый конец войны. В самом деле, скорей был конец, иначе от скуки с ума можно сойти. В полковой библиотеке ни одной порядочной книги, одни детективы.
Да, забавный случай произошел со мной, стоит его описать. Наш католический священник, узнав, что я армяно-грегорианского вероисповедания, взялся обратить меня в католическую веру. Напрасно я доказывал, что я такой же христианин, как и остальные, и мне нечего опасаться попасть в ад за свои заблуждения. Ничего не помогло, и, чтобы избавиться от него, я попросту признался, что вообще не верую ни в какого бога. Кюре отстал, но зато за меня принялся помощник командира (солдаты утверждают, что он никакой не офицер, а просто шпик). Он учинил мне форменный допрос, кто я и что я и, самое главное, почему я не верую в бога.
— Уж не коммунист ли ты? — спросил он под конец.
Я прикинулся совсем идиотом и, в свою очередь, спросил его:
— Что это за нация, господин лейтенант?
Он махнул рукой и ушел. Когда я об этом рассказал моим друзьям, то они посмеялись от всей души.
2 июля
Сижу в лагере и размышляю. Как мало прошло времени и как много перемен! Почти год отсидеть в окопах, чтобы семь дней воевать! Никто не ожидал такого позорного конца, и солдаты до сих пор не поймут, как все это могло случиться. Наши знаменитые укрепления не помогли. Фашисты попросту их обошли и появились у нас в тылу. Командование издало приказ сдаваться, и если мы не оказались в плену, то это исключительно заслуга простых солдат, которые заставили нашего полковника воевать. Но после семи дней неравной борьбы мы принуждены были отойти в безопасную зону.
Перемирие было подписано 23 июня. Правительство удрало в Виши. Об этом я узнал здесь из газет, но по домам нас не распускают. Ходят слухи, что остаток армии вишисты собираются сдать в плен. От них всего можно ожидать. Ну нет, я не намерен очутиться в немецком плену, с меня хватит. При первой возможности удеру. Жаль, что у меня нет гражданского платья, иначе давно осуществил бы свой план. Отсюда удрать не так-то трудно. Нас охраняют свои же солдаты. Они по удирающим не стреляют, я это заметил, и офицеры тоже не особо рьяно исполняют свои обязанности, на все смотрят сквозь пальцы.
17 июля
Мне определенно повезло. Я в Париже. Все совершилось так неожиданно, что даже самому не верится.
Попробую описать все, как смогу.
Слух о том, что вишисты собираются сдать нас немцам, стал настолько упорным, что откладывать свой уход из лагеря было нельзя. К тому же появились зловещие признаки, подтверждающие это: нас разоружили, даже у офицеров отняли личное оружие, в лагере начали появляться представители немецкой армии, — и я решился.
Восьмого июля рано утром я с беззаботным видом направился к главным воротам и беспрепятственно прошел мимо часового, он только многозначительно посмотрел на меня, но не задержал.
На одной из ферм, находившихся неподалеку от лагеря, я достал у хозяина гражданскую одежду и даже какое-то удостоверение на имя Франсуа Пино, якобы рабочего этой фермы.
С фермы я прямо направился на станцию, дождался вечернего поезда и покатил в Париж.
В этом городе блеска и нищеты я бывал всего три раза, и то на короткое время. Ни одного знакомого у меня здесь не было. Раньше это и не требовалось, можно было остановиться в любой дешевенькой гостинице, но сейчас…
Был ранний час. Я вышел из вокзала и в первую очередь увидел немецкие патрули, громко стучавшие по мостовым подкованными сапогами. Чтобы не попадаться им на глаза, я зашел в первое попавшееся кафе, сел за свободный столик и заказал себе стакан кофе с булочкой. Свой скудный завтрак ел как можно медленнее, потом принялся читать утренние газеты — они были заполнены длинными инструкциями военного коменданта Парижа, регламентирующими поведение граждан. Дальше оставаться в кафе было неудобно, и мне волей-неволей пришлось уйти.
В течение трех часов я бесцельно бродил по незнакомым улицам и все думал: где бы найти себе ночлег?
Проходя мимо газетного киоска, я вдруг вспомнил о Сенекериме и решил зайти к нему.
Оккупанты газету закрыли, и мне с трудом удалось разыскать его квартиру.
Узнав о моих намерениях, Сенекерим взялся свести меня с нужными людьми. Примерно через час он зашел за мной, и мы вместе отправились к станции метро «Филипп Огюст», и там нас ждал… Нодье! Я даже не узнал его сначала. Мы разговаривали недолго. Выяснилось, что его сейчас надо называть «Латан». Он направил меня к Жану, который тоже оказался в Париже. И вот я пишу все это в комнате, которую нашел мне Жан. В этом доме консьержкой его жена Сюзанна.
14 июля
Вчера, ровно в девять, в сопровождении Жана ко мне в комнату вошел Нодье. Он почти не изменился, такой же бодрый и вдохновенный, каким я его знал до войны. Жан, посидев немного, ушел. Нодье сразу же заговорил о том, что меня интересовало:
— Я уверен, что ты жаждешь активной деятельности, а сейчас надежные люди нужны, как никогда. Я вчера посоветовался с руководством, и мы единодушно решили, что лучше всего тебя использовать для работы среди антифашистов других национальностей. Как тебе известно, их немало во Франции. Надеюсь, ты возражать не станешь?