За мраморными столиками, стоящими прямо на тротуаре, под полосатыми тентами, сидели солидные на вид люди и развлекались игрой в домино.
В Пирее юноши безуспешно потратили три дня на поиски работы. Хотели было поступить в матросы, но и здесь ожидала неудача: в пароходных компаниях требовали матросские книжки, которых у них не было.
В первую ночь решили переночевать в саду. Дождавшись ухода посетителей, улеглись на скамейках, но около них словно из-под земли выросла грозная фигура полицейского.
— Разве вы не знаете, что здесь спать не полагается? — спросил он.
— Нам негде ночевать, — ответил Мурад.
— Это меня не касается. Вон ночлежка, идите туда. — Полицейский показал рукой на длинное деревянное здание.
В ночлежке за три драхмы можно было получить койку, а за одну разрешалось спать на голом полу. Заплатив скрепя сердце девять драхм, юноши вошли в грязное помещение. Чтобы добраться до коек, стоящих за перегородкой, им пришлось шагать через лежащих на полу людей. Воздух в ночлежке был спертый, тяжелый.
— Лучше спать где-нибудь под открытым небом, чем в этом аду, — тихо сказал Мушег.
Каро, измученный целым днем бесполезной ходьбы, еле держался на ногах. Страшась, как бы товарищи не передумали, он жалобно попросил:
— Давайте уж эту ночь поспим здесь, я не в силах больше двигаться.
На рассвете они без оглядки убежали из ночлежки.
— Я ни за что сюда больше не приду! Здесь хуже трюма грузового парохода! — воскликнул Мушег, жадно дыша свежим воздухом.
Днем они пошли за город поискать себе место для ночлега. Сразу же за окраинными домами начались бесконечные голые холмы с чахлой растительностью. Между холмами, в низинах, — оливковые рощи, крохотные огороды и табачные плантации, а чуть повыше — деревни с покосившимися от времени домишками.
— Точь-в-точь как та греческая деревня в Турции! — воскликнул Мушег.
— Ну нет, там были леса, просторные пастбища, а здесь что? Песок да камень, — не согласился Мурад.
Посидев немного на траве, ребята собрались обратно. В это время к ним подошел старик в крестьянской одежде и в широкополой соломенной шляпе.
— Скажите, дядя, нам здесь можно ночевать, не прогонят? — спросил Мурад, поздоровавшись со стариком.
Старик внимательно посмотрел на ребят, потом достал из кармана широких шаровар кисет, набил трубку и закурил.
— А вы откуда? — наконец спросил он.
— Из Турции приехали, от резни спаслись, ищем себе работу, — опять за всех ответил Мурад.
— А-а! Понимаю. Там, под Измирней, мой единственный сын погиб. Пусть будут прокляты те, которые выдумали войну!.. Ночевать здесь? Что же, ночевать можно, вон мой шалаш, заберитесь туда и ночуйте себе, только ночи прохладные, вам будет холодно.
— Ничего, мы уже привыкли.
— Работу, говорите, ищете? Трудно с этим, ой как трудно! Народу столько со всех сторон нахлынуло! Все ищут работу, а какая по теперешним временам работа?.. Я слышал, что на больших табачных плантациях берут рабочих. Это километров тридцать отсюда будет, вон там, за холмами. — Старик показал рукой и еще раз посмотрел на юношей. — Попробуйте. Может быть, вам посчастливится, вы еще молодые, сильные, а вот меня больше никто не возьмет, я свое отработал.
На табачной плантации действительно люди были нужны, и их приняли на работу.
— Соорудите себе шалаш и устраивайтесь, — сказал им смотритель, — а утром на работу, там вам покажут, что делать.
Человек семьдесят в одних трусиках и в широкополых соломенных шляпах на головах рядами работали на плантации. Их потные спины блестели под палящим солнцем. Некоторые из них, бросив беглый взгляд на вновь пришедших, снова принялись за работу. Ни одного приветливого взгляда, лица у всех угрюмые, сосредоточенные, — по крайней мере, так показалось Мураду.
В полдень ударом по висящей на столбе жестянке известили о перерыве на обед. Рабочие, выпрямив усталые спины, медленно поплелись в разные стороны. Они поодиночке уселись на голую землю и принялись за свой завтрак, состоящий из куска хлеба, головки лука и соли, смешанной с красным перцем. Покончив со скудной едой, люди растянулись в тени шалашей и задремали.
Рабочий день кончился, когда зашло солнце и наступил прохладный вечер. Усталые рабочие, пошатываясь, побрели к своим шалашам. Кое-кто разжег костер и начал варить себе обед. Не было ни веселого шума, ни оживленных разговоров; здесь каждый жил обособленно.
Мурад скоро понял причину обособленности своих новых товарищем. Каждую субботу многие из них, получив заработанное, покидали плантацию и отправлялись дальше искать себе лучшей доли, а в понедельник вместо ушедших приезжали новые и так без конца. За короткое время люди не успевали познакомиться друг с другом.
Мураду и его товарищам некуда было уезжать. В этой чужой стране у них не было ни надежды на другую работу, ни друзей, ни знакомых, к которым они могли обратиться за поддержкой, и они терпели, хотя было очень тяжело.
Но скоро пришлось уехать и им: работа окончилась, и они получили расчет. Потолкавшись несколько дней в Пирее, они отправились в Афины.
После шумного, пестрого порта Пирей Афины показались привлекательнее. Широкие площади, хорошие парки и многоэтажные дома украшали город. Но и здесь на каждом шагу пестрели вывески многочисленных ресторанов и шикарных гостиниц, словно весь город состоял из одних ресторанов.
На улицах было полно иностранцев — надменных англичан и американцев с фотоаппаратами, шустрых французов со своими шикарно одетыми дамами.
— Да, здесь люди живут! — воскликнул Мушег.
— Люди-то живут, а вот как мы будем жить, не знаю, — печально ответил Мурад.
Первые дни они с увлечением осматривали город, многочисленные памятники старины, музеи, развалины Акрополя. Уроки древней истории живо восстанавливались в памяти. Но по мере того как заработанные таким тяжелым трудом деньги таяли, их тревога за будущее увеличивалась с каждым днем.
Как-то на улице они увидели высокое здание с вывеской «Почта и телеграф» и, вспомнив о Качазе, зашли туда. Накрашенная девушка за окном долго копалась в ящиках, наконец вынула пожелтевший конверт и протянула ожидающему Мураду.
— Ребята! Письмо! — радостно крикнул он и тут же, на почте, прочел письмо Качаза вслух.
«16 июля 1926 года
Франция. Марсель.
Дорогие друзья!
Пишу наугад, не знаю, где вы и что с вами. Временами ругаю себя за то, что так необдуманно расстался с вами. Как ни говорите, жить одному в чужой стране тяжело. Хотя мои товарищи по работе, французы, ребята общительные, но мы друг друга мало понимаем, больше объясняемся при помощи рук, чем языком. Удивительное дело: вокруг народу тьма, а я одинок. На заводе, где я сейчас работаю, есть несколько армян, но и с ними я не сумел сойтись, они почему-то меня чуждаются. Подождите, вы так ничего и не поймете из моего письма, лучше напишу по порядку.
Через неделю после вашего отъезда я тайком пробрался на отходящий пароход и спрятался в трюме. Поверите, я даже не спросил, что за пароход и куда он направляется. Мне было совершенно безразлично, куда ехать, хоть к черту на рога, лишь бы уехать из благословенного Стамбула, — уж очень опротивел мне этот город, а без вас он и вовсе показался проклятым.
Когда пароход благополучно прошел Дарданеллы и вышел в открытое море, я вылез из своего тайника: мне опасаться было нечего, самое большее, что могли со мной сделать, — это высадить в первом порту. Но на этот раз впервые в жизни мне по-настоящему повезло. На пароходе заболел кочегар, и помощник капитана, узнав, что я немного бывал на море и не боюсь качки, предложил занять место больного. Разумеется, я долго просить себя не заставил. Но кочегар выздоровел, и в Марселе я решил, что мне придется покинуть пароход и пойти искать себе работу в доках. С работой кочегара я немного свыкся, — хоть она и тяжелая, но в общем ничего. Я обратился к судовому механику с просьбой дать мне справку, что я с работой кочегара справлялся хорошо. «Разве ты думаешь поступать в кочегары? Если так, тогда, пожалуйста, можешь остаться у нас», — сказал он. Итак, я стал кочегаром на французском пароходе «Роз нуар». Потом мы поплыли в Африку. Были в Александрии, два раза заходили в Стамбул. За это плавание я увидел много интересного, о чем напишу вам в другой раз, когда получу от вас ответ. В общем все шло хорошо, и я решил было стать моряком, но странное дело — мне почему-то платили меньше всех, наравне с неграми, а это почти наполовину меньше заработка белого матроса. В феврале, когда мы снова стояли в Марселе, я попросил механика объяснить мне причину такой несправедливости.
