Эх, горе мое, – не дала мне судьба

Ни черствого сердца, ни медного лба.

Тоска меня душит, мне грудь надрывая,

А с черствым бы сердцем я жил припевая;

При виде страданий, несомых людьми,

Махнул бы рукою, – да прах их возьми!

Ничто б за живое меня не задело:

Те плачут, те хнычут, а мне что за дело?

А медный-то лоб – удивительный дар, –

С ним всё нипочем, и удар не в удар;

Щелчки и толчки он спокойно выносит,

Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит,

К стене стенобитным орудьем пойдет

И мрамор с гранитом насквозь прошибет;

Другие во мраке, а он – лучезарен.

Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, –

Из милых даров не дала мне судьба

Ни черствого сердца, ни медного лба,

Когда бы прихотью свободной

Вооружила ты свой взор,

И, в свет являясь дамой модной,

Любила слушать пошлый вздор,

И я, по наущенью беса,

С тобою б дерзостно болтал,

И, как бессовестный повеса,

Над всем священным хохотал,

И, сплетни света разработав,

Пускал в стократный оборот

Запас нескромных анекдотов

Иль соблазнительных острот, –

Меня бы общество щадило,

И кое-кто в наш вольный век

Еще б сказал: «Как это мило!

Какой приятный человек!»

А ныне свет своим сужденьем

Меня язвит, как погляжу,

За то, что я с благоговеньем

К тебе сердечным подхожу, –

За то, что, позволяя видеть

Своим глазам твои черты,

Боюсь и мыслию обидеть

В тебе святыню красоты,

 –

За то, что с старческим сознаньем,

Не смея юность оскорбить,

Я, полный чистым обожаньем,

За грех бы счел тебя любить.

Увы! Наш мир мечтам не верит,

И, чужд их облачных вершин,

Все мысли он и чувства мерит

На свой предательский аршин.

Средь общей свалки грязной прозы

Смешны и неуместны в нем

Души божественные слезы

И сердца трепетного грезы

С их поэтическим огнем.

Я помню: была ты ребенком;

Бывало – ни в вихре затей,

Ни в играх, ни в хохоте звонком

Не слышно тебя меж детей.

Как звездочка в белом тумане –

Являлась ты в детстве, мила,

И тихо, как Пушкина Таня,

Без кукол его провела.

Бывало – в коротеньком платье,

В домашнем своем уголке,

Всегда ты в смиренном занятье –

С иголкой иль книжкой в руке, –

В гостях же – с опущенным взглядом,

Стыдливо склонясь головой,

Сидишь себе с маменькой рядом

Да щиплешь передничек свой.

Когда ты лишь жить начинала –

Уж молодость я доконал,

Еще ничего ты не знала,

Когда я уж многое знал.

Лет тридцать я взял уже с бою,

И, вольно, небрежно, шутя,

Бывало – любуюсь тобою

И думаю: «Прелесть дитя!

Да жаль, что мы пущены розно

В дорогу, – малютка, прости!

Зачем ты родилась так поздно?

Тебе ль до меня дорасти?»

И гордо, спокойно, бесстрастно

Я мимо тебя проходил,

Я знал, что ты будешь прекрасна

Тогда, как я буду уж хил.

Но мог ли я думать в то время,

Что после, как в виде цветка

Распустится чудное семя, –

С ума ты сведешь старика?

Во многом дожив до изъяна,

Теперь не могу не тужить,

Зачем я родился так рано,

Зачем торопился я жить.

Посмотришь на юность – завидно!

Судьбой всё не так решено, –

И всё бы я плакал, да стыдно,

И всё бы рыдал, да смешно.

Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека:

Тебе ли тешиться влюбленною мечтой

И пожилого человека

Достоинство ронять пред гордой красотой?

Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, –

И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель:

Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар.

Ты – старый арлекин, проказник седовласый,

В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр,

Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой.

Тогда как в стороне родной

Хлопочут все об истребленье взяток

И всё отрадною блеснуло новизной –

Ты хочешь представлять минувшего остаток,

И там, где общество суровых просит дум

И дел, направленных к гражданскому порядку,

Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку,

Молчит подкупленный твой ум.

Когда и юноши, при всем разгаре крови,

В расчеты углубясь, так важно хмурят брови,

Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать,

И, селадонствуя среди сердечных вспышек,

С позором поступать в разряд седых мальчишек,

И мадригалами красавиц угощать,

И, в жизни возводя ошибку на ошибку,

Весь век бродить, блуждать, и при его конце

То пресную слезу, то кислую улыбку

Уродливо носить на съеженном лице?

Опомнись наконец и силою открытой

Восстань на бред своей любви!

Сам опрокинь его насмешкой ядовитой

И твердою пятой рассудка раздави!

Взглянув прозревшими глазами,

Смой грех с своей души кровавыми слезами

И пред избранницей своей

Предстань не с сладеньким любовных песен томом,

Но всеоружный стань, грянь молнией и громом

И оправдайся перед ней!

«Я осудил себя, – скажи ей, – пред зерцалом

Суровой истины себя я осудил.

Тебя я чувством запоздалым,

Нелепым чувством оскорбил.

Прости меня! Я сам собой наказан,

Я сам себе пощады не давал!

Узлом, которым я был связан,

Себе я грудь избичевал –

И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги

С кривою жалобой подьячего-сутяги».