Однако отложим этот вопрос ещё на некоторое время, чтобы совершенно отчётливо выяснить величие Аденауэра, которое остаётся в любом случае, называть ли его счастьем или несчастьем для Германии. Черчилль сравнил его с Бисмарком. Смехотворно, ответили противники Аденауэра, Бисмарк Германию объединил, Аденауэр её расколол. Однако это не столь просто. И Бисмарк также, если хотите, уже расколол Германию тем, что он оттеснил от неё австрийцев. Он разрушил Германский Союз — большую, но более рыхлую Германию, которую он застал, чтобы вместо неё создать меньшую по размерам, однако более прочную Германию, малонемецкую империю Пруссии.
Аденауэр сделал нечто подобное: хотя Германский Рейх Бисмарка был не им разрушен — об этом позаботился Гитлер — однако он отбросил шанс, как признано спорный шанс, всё же ещё раз восстановить его в уменьшенном виде. Вместо этого он предпочёл создать ещё меньшее, однако возможно более здоровое, внутренне и внешне лучше обеспеченное германское государственное образование — Федеративную Республику Германию. Твёрдость изначальной постановки цели с её отказом от части и с её решимостью, если хотите, в пользу качества против количества, в обоих случаях одинакова. Равным образом мастерство, даже виртуозность воплощения решений и вовсе не сентиментальные реально–политические методы.
Здесь теперь возможно запротестуют как раз приверженцы Аденауэра и его друзья по партии. Я слышу, как они говорят — это всё вовсе не так, ведь Аденауэр вовсе не отказался от немецкого единства, он никогда его не прекращал требовать и обещал его своим соотечественникам как заключительный конечный результат своей политики. Правда, только объединение в свободе, только целую Германию как расширенную на Восток Федеративную Республику. И только на кружном пути длительного включения Федеративной Республики в сильный западный блок и как результат превосходящей силы Запада, который должен в одно прекрасное время обеспечить, как это называл Аденауэр, благоразумный разговор с Советами.
Что стоит за этим? То, что Аденауэр так часто говорил, неоспоримо. То, что он серьёзно надеялся на такое развитие событий, вполне возможно. В пятидесятые годы перед атомным патом оно было не столь утопично, как это выглядит сегодня. Однако кто предполагает, что на этой надежде он основывал всю свою политику, что без этой надежды он проводил бы совершенно другую политику, по моему мнению не отдаёт должное реализму, он тем самым умаляет Аденауэра. Если бы дело обстояло так, тогда Аденауэр был бы в конце концов политиком, потерпевшим неудачу, он поставил бы себе цель, которой он не достиг. Он вступил бы на ложный путь и на этом пути безнадёжно застрял бы. Нет — пожалуй истина всё же в том, что у Аденауэра желания и достижения вполне совпадали. Ведь в конце концов он прожил до 1967 года, то есть до того времени, когда о возврате к прежнему и об объединении в свободе вследствие силы Запада давно уже больше не было речи, и он ни на мгновение по этой причине не воспринимал себя трагически как неудавшегося воссоединителя, как это было например с Якобом Кайзером.
Разумеется, если бы его политика в конце, так сказать в качестве бонуса, также ещё и принесла бы воссоединение, то это было бы для него очень кстати. Кто хочет его просто причислить к устроителям рейнского союза или даже к рейнским сепаратистам, тот совершает в его отношении тяжкую несправедливость; он не был таковым и в 1919 году, когда он хотя и хотел отделить Рейнскую область от Пруссии, но ни на одно мгновение не собирался уйти из объединения рейха. Разумеется, он желал столько германского единства, сколько возможно, однако только при условии, что его Германия — будет ли она простираться до Мемеля [Немана], или до Одера и Нейссе, или только лишь до Эльбы и Веры — раз и навсегда будет прочно и неразделимо связанной со своими западными соседями, прочно сцементированной с западным сообществом государств. Никогда снова не должно было быть искушения политики балансирования между Востоком и Западом, никогда снова не должна была возникнуть опасность войны на два фронта против Востока и Запада. В этом он видел высшую заповедь немецкой безопасности, которой было подчинено всё прочее.
Это уже в 1926 году стало причиной того, что он отклонил пост рейхсканцлера. (Этому также всеми силами препятствовал Штреземанн). Он уже тогда хотел чисто западной ориентации. Он не мог радоваться «политике качелей» Штреземанна, публичному примирению с Францией и тайному военному сотрудничеству с Россией. Однако тогда он не смог бы со своими идеями проводить чистой западной политики, и не в последнюю очередь из–за этого он предпочёл отказаться от поста канцлера. Лишь катастрофа 1945 года сделала такую политику в Германии психологически приемлемой, да, теперь она казалась многим немцам последним и единственным шансом на спасение.
И внешнеполитически час Аденауэра пробил лишь после 1945 года. Он говорил тогда, уже в 1945 году, что Восток потерян на необозримое время. Позже, во время апогея холодной войны и развертывания американской мощи, он временами верил, что его можно получить обратно с помощью силы Запада. Казалось это теперь возможным или нет — воссоединение за цену отделения от Запада, как предлагал Сталин в 1952 году, не было для Аденауэра предметом для обсуждения. Это в его глазах означало бы новый, третий акт немецкой трагедии, окончания первого и второго акта которой были отмечены 1918 и 1945 годами.
Я тогда принадлежал к противникам Аденауэра. Мне казалось, что восстановление неразделённой Германии со столицей в Берлине стоило любого риска. Ну да, я берлинец, а Аденауэр из Рейнской области. На уровне эмоций я всегда находил трудным примириться с его германской политикой. Однако я не могу отрицать её внутреннюю логику и обоснованность. На её стороне исторический опыт последних ста лет.
Основание Германского Рейха в 1871 году не было, следует признать, счастливым событием. Он был расположен в центре Европы, так что подвергался угрозам со всех сторон, был слишком мал для европейской сверхдержавы, слишком велик, чтобы не казаться угрозой для своих соседей, без прочной опоры и ориентации во внешнем мире, быть обречённым на постоянные внешнеполитические импровизации. Уже Бисмарк страдал от постоянного «кошмара коалиций». Кайзеровский рейх ощущал себя окружённым, и его попытка пробиться потерпела неудачу. Более скверное повторение при Гитлере потерпело ещё более основательное поражение.
Стоит ли, говоря об Аденауэре, возвращаться к той форме существования государства, посредством которой почти что вынужденно дважды потерпели кораблекрушение, тем более что в мировом положении дел после 1945 года появился шанс, да почти что необходимость, наконец–то прочно прикрепить к Западу по меньшей мере большую часть Германии? Не были ли возможно требования к политическому таланту немцев чрезмерно завышены с самого начала, с основанием рейха Бисмарком? Серьёзные, трудные, судьбоносные вопросы. Для Аденауэра на это был только один ответ, и он с тех пор определяет немецкую историю. По моему мнению, это лежит в основе того, что Аденауэр всё ещё является актуальным, и что было бы ещё рано решать, стали ли его деяния собственно счастьем или несчастьем для Германии.
Однако поставим всё же этот вопрос, или по меньшей мере проясним себе, от чего зависит ответ. Совершенно не обязательно для народа проживание в двух государствах вместо одного будет несчастьем. Во многих отношениях немцы от своей двойной государственности в целом имели преимущества, разумеется, западные немцы существенно больше, чем их соотечественники в ГДР. Однако оба государства, каждое в своей системе мира, получили обратно доверие и уважение гораздо легче и быстрее, чем это было бы возможно для единой, но изолированной Германии после 1945 года. Обе наслаждались долгим периодом мира, Федеративная Республика кроме того — никогда ранее неведомым благосостоянием.
Несчастье, а именно предотвратимое несчастье — это враждебность, которая господствует между обоими германскими государствами и которая прежде культивировалась скорее Федеративной Республикой, в последнее же время преимущественно ГДР. И безусловно несчастьем раскол Германии является для Берлина, у которого отняли функцию естественной столицы и который теперь должен жить в небезопасном состоянии ожидания. Можно понять то, что берлинцы отказались переименовывать свою улицу Кайзердамм в Аденауэрдамм.
