Ненасытный человек — и администратор широкого профиля, министр для любого применения, который годился для любого департамента, с любым быстро справлялся — и чья жажда деятельности не удовлетворялась ничем. Его ошибкой в каждом правительстве было то, что он постоянно выходил за рамки своей ответственности, вмешивался во все ведомства словом и делом, и собственно говоря, вёл себя всегда как неудавшийся премьер–министр. Можно понять, что это создавало ему не только друзей. Его политическая жизнь с самого начала была богата на неудачи — ужасные неудачи. Дважды он падал столь глубоко, что все полагали — теперь ему действительно пришёл конец. Однако Черчилль был не только ненасытным — он был также политическим ванькой–встанькой.
Если коротко, у этого человека жизнеспособности было на троих, и в течение всей жизни он был в состоянии одновременно быть многоликим и делать сразу много вещей — и делать великолепно — которые собственно каждое по себе требовали бы всего человека и целой жизни. Писатель, парламентарий, оратор, министр — перечень всё еще ни в коем случае не полный. О журналисте Черчилле я не хочу дальше вовсе говорить — только лишь то, что он достиг своего первого сенсационного успеха в жизни в качестве военного корреспондента, и позже, в тридцатые годы, когда он политически был отстранён от дел, писал еженедельную колонку, которая держала в напряжении не только всю Англию, но и весь англоговорящий мир. И о его таланте художника я говорить не буду — о таланте, который он открыл в другой период нахождения не у дел, в середине Первой мировой войны, и который оставался для него постоянной утехой в жизни вплоть до старости. Страстно предавался этому хобби, ничего более; однако этого было бы достаточно для респектабельного академического существования художника.
Однако я должен сказать еще об одной стороне этой многосторонности, поскольку она важнейшая, по меньшей мере центральная. Я говорю о Черчилле–воине. Потому что в своей внутренней сути этот великий писатель и оратор не был человеком слов, этот чрезвычайно деятельный и успешный министр не был человеком организации и управления, прилежный воскресный художник не был человеком, по особому видящим мир, и даже страстный политик не был собственно человеком политики. Он был человеком войны, воином.
Я умышленно говорю: воин, а не солдат. Хотя юный Черчилль был кадетом и затем гусарским лейтенантом, хотя он также в Первую мировую войну добрых полгода прослужил во Фландрии войсковым офицером, однако собственно солдатской его суть не была — ни воздух казарм, ни дисциплина, ни церемониалы, ни ограниченность и строгость, равно как и ни хладнокровие и расчётливость специалиста — профессионального военного — не были близки ему. Он не был солдатом, он был во всём, за что он брался, художником — однако, прежде всего прочего, именно художником войны. Война, как ничто другое, освобождала его энергию и таланты, мобилизовывала все его жизненные силы, снова и снова давала ему выход, как сильно сжатой и неожиданно освобождённой пружине.
Победил ли бы Гитлер без него?
Феномен Черчилля никогда не будет понят, если его рассматривать просто как политика и государственного деятеля, которому в конце концов также выпало на долю вести войну — например, как Герберту Эсквиту или Дэвиду Ллойд Джорджу, Вудро Вильсону или Франклину Д. Рузвельту. Он не был политиком, который должен был каким–то образом выдержать испытание также и войной. Он был воином, который, разумеется, понимал, что девять десятых ведения войны состоит из политики. В ряду других значительных английских премьер–министров 20‑го столетия — Эсквит, Ллойд Джордж, Болдуин, Чемберлен, Эттли — он стоит как чужак из другого мира. Разумеется, он также не принадлежит к ряду великих профессиональных военных и известных генералов — Фош и Людендорф, Маршалл, Монтгомери, Жуков или Манштейн. Если хотите правильно обозначить его место, следует назвать совсем другие, более древние имена: Густав Адольф, Кромвель, принц Евгений, король Фридрих Великий, Наполеон; его предок Мальборо также принадлежит к этому перечню, чей дух в нём проявился ещё раз.
Все эти люди были стратегами, политиками и дипломатами в одном лице, некоторые из них имели также несомненное художественное дарование. Однако все они достигли своих полных высот только в войне и через войну, они были, как сказал Наполеон сам о себе, «рождены для войны», они понимали войну инстинктивно во всех её аспектах — стратегическом, политическом, дипломатическом, морально–психологическом, И все они также любили — что трудно понять нормальному человеку — грубую реальность войны, пороховой дым, опасность для жизни, смертельную борьбу человека с человеком. Обозревать войну как единое целое и планировать её, как произведение искусства — а в нём шахматные ходы, военные кампании, битвы — и затем возможно в решающий момент самому производящим чудо образом ворваться в битву: в этом эти гении войны находили самореализацию и счастье, с которым (для них) на Земле ничто не могло сравниться. Черчилль был человеком такого сорта. Последний, также и в этом. Поздно, слишком поздно пришедший, человек из другого времени.
Здесь мы, разумеется, снова оказываемся в щекотливом положении. Какое нам дело ещё до такого человека — какое нам ещё дело до Черчилля? Нам больше не нужны военные гении, они больше не вписываются в ландшафт, они не являются более для нас героями, наоборот, они, если они ещё раз запоздало появляются среди нас, являются почти что всеобщей опасностью. Даже желать понять и восхищаться великими воинами прошедших времён сегодня, в атомный век, опасно. Лучше это оставить, лучше забыть: таково господствующее мнение.
Во всём этом много верного и правильного. Совершенно верно и совершенно правильно то, что там, где война сегодня была бы войной атомной, то есть совершенно определённо у нас в Европе, войне больше нет места, она просто не должна происходить — и что поэтому здесь также нет места и для воинов. Впрочем, это осознание, к которому в конце своей жизни пришёл также и очень старый Черчилль и воплощению которого в жизнь он посвятил свои последние, угасающие жизненные силы — я ещё вернусь к этому.
Верно также то, что уже до атомной бомбы война промышленных государств дегенерировала — также к глубокому, вызывающему отвращение неудовольствию воина Черчилля. Народы заметили это уже во время Первой мировой войны, в которую они были втянуты ещё полными восторга и ликования. Уже тогда поэт Штефан Георге после двух лет битв ресурсов писал:
Когда фальшивые героические речи
Звучат от старых времён, яростно смеётся тот,
Кто видел опускающегося в грязь брата,
Кто в постыдно разрытой земле ютился как паразит…
Старого бога сражений больше нет.
Во Вторую мировую войну, которая затем стала временем величия Черчилля, народы втягивались уже без восторга и ликования, но против воли и насильно, с тем в целом правильным чувством, что то, что их сюда снова привело и что они беспомощно приняли на себя, в основе своей было безумием и анахронизмом.
Это верно: война, в которой Черчилль, последний из великих исторических военных героев Европы, был использован ещё раз и которая стала для него оправданием и кульминационным пунктом всей его жизни, была уже бессмысленной, исторически запоздалой войной, «глупостью богов», если говорить словами Томаса Манна, войной, которая совершенно не имела права более происходить. Однако правильно также то, что в этой войне ещё раз был использован именно такой человек, как Черчилль. И верно то, что тогда бесконечно много людей — не только в Англии — были глубоко благодарны за то, что был такой человек, как Черчилль, что это ещё раз был этот Черчилль. И наиболее благодарны были как раз те, кого наиболее глубоко пронзили бессмысленность и подлость этой войны. Ведь это была война Гитлера, не война Черчилля; а без Черчилля, который оказал ему сопротивление, Гитлер возможно бы ещё и выиграл свою войну.
Нам следует тут остановиться, это заставляет нас подумать, в том числе и сегодня: когда от Бреста до Брест — Литовска развевался флаг со свастикой, когда Россия Сталина поставляла Гитлеру сырьё и продовольствие, а Америка Рузвельта в ряду военных держав была на 19‑м месте, за Португалией и несущественно опережала Болгарию, когда и среди правивших Англией консерваторов многие были готовы покориться неминуемому и каким–то образом договориться с Гитлером — тогда, в 1940 году, единственным, кто ещё стоял на пути Гитлера к триумфу, был воин, прирождённый воин, который такую ситуацию как раз воспринял будто бы для него созданную — анахроническое явление. «Если бы не было Уинстона, никто не мог бы сказать, что бы произошло после Дюнкерка», — писал тот, кто должен был это знать: тогдашний английский главнокомандующий и позже начальник генерального штаба, сэр Норман Брук. «Пока он был на своем месте, вопрос о переговорах с Гитлером не поднимался, и сепаратный мир был немыслим».
