Можно, пожалуй, назвать республикой Советов краткий период междувластия с 18 марта до 28 марта: потому что Центральный Комитет Национальной Гвардии, который тогда управлял в Париже вплоть до выборов Коммуны, был же своего рода Советом Солдат. Однако Коммуна ни в коем случае не была Советом Рабочих, а была она именно свободно избранным собранием городских депутатов. Её члены вовсе не могли быть отозваны в любой момент, как утверждает легенда, и содержание, которое они себе установили, хотя и было умеренным — шесть тысяч золотых франков в год — однако оно тем не менее было в четыре раза больше зарплаты квалифицированного рабочего и более чем в десять раз больше жалованья национального гвардейца. Правда, городские депутаты вынужденно были сначала одновременно своими собственными чиновниками управления. Если бы Коммуна просуществовала дольше, то без сомнения она бы всё больше и больше увеличивала корпус своих служащих, потому что переутомление от переработки её членов было ужасным.
Так что только лишь совершенно нормальный демократический, прогрессивный городской парламент? Изначально, да. И если бы Коммуну оставили с миром — весьма возможно, что она и осталась такой и что в настоящее время никто не смог бы про неё более ничего сказать. Парадоксальным образом однако как раз гражданская война позволила Коммуне перерасти саму себя — гражданская война, которая была ей навязана и к которой она не была готова.
Модель государства будущего
Если бы парижане после своего победного восстания 18 марта хотели политической и социальной революции и гражданской войны, то тогда они не выбирали бы Коммуну Парижа, а провозгласили бы революционное правительство Франции. Однако они удовлетворились тем, что консолидировали местное самоуправление, которое они заслужили во время осадной зимы и которое 18 марта они считали завоёванным. Они ведь не преследовали сбежавшее в Версаль правительство и не оспаривали его существования. Это было предложением мира к правительству Тьера — предложением мирного сосуществования.
Почему бы «левое» собрание депутатов города Парижа не могло сосуществовать с «правым» французским Национальным Собранием — точно так, как примерно в наши дни сосуществует социал–демократический обер–бургомистр Мюнхена с премьер–министром Баварии от партии ХСС? С некоторой долей доброй воли оба собрания вполне смогли бы договориться. Всеобщее ликование, с которым приветствовали Коммуну после её провозглашения 28 марта в Париже, не в последнюю очередь было ликованием облегчения от, как казалось, предотвращённой гражданской войны.
Однако гражданская война всё же пришла. «Роялистские заговорщики напали!» — слышен ужасающий возглас в воззвании Коммуны от 2 апреля. «Несмотря на нашу умеренную позицию, они напали: отныне это наш долг — долг избранных населением Парижа — защищать этот великий город от подлых агрессоров. С вашей помощью мы защитим вас». Что затем Коммуна и делала в течение семи недель, до своего падения в аду крови и огня. Но с каждой неделей становилось всё понятнее, что Коммуна обречена на смерть.
Поразительно то, что это знание не парализовало Коммуну, а привело к тому, что она превзошла саму себя. Лишь в гражданской войне развилась конституционная программа для всей Франции и осознанно превратилась из всего лишь городского управления на день в модель государства будущего. В последние безнадёжные недели ей осталось высочайшая честь — оставить собой пример. С лихорадочным рвением она разрабатывала основополагающие реформы, которые взрывали коммунальные рамки и у которых в то же время не было более никаких шансов стать воплощёнными в жизнь. Их целью было лишь установить сигналы для будущего.
«Что можно подумать о правительстве», — писал один из хроникёров Коммуны наполовину с ужасом, наполовину с восхищением, — «которое в такой момент занимается реформой образования… Это величие, это спокойствие, это ослепление в собрании, которое уже видит направленными на себя десять тысяч винтовок — они принадлежат к величайшим редкостям, о каких когда–либо мог поведать историк».
Однако и эти реформы не были социалистическими, они были радикально–демократическими; если угодно — социал–демократическими. По праву недавний историк Коммуны, Генри Лефевр, в своей книге «Восстание во Франции» утверждает: «Большинство мероприятий Коммуны, которые сделали ей славу, были мероприятиями буржуазной демократии». И далее: «Что Коммуна в действительности выработала и на короткое время воплотила в жизнь, это программу, для неполного осуществления которой буржуазной демократии позже потребовалось более тридцати лет: отделение церкви от государства, система бесплатного светского образования для всех, создание профессиональных союзов и производственных советов, защита рабочих и так далее». При этом слова «более тридцати лет» — это преуменьшение. Многое из того, что Парижская Коммуна отлила в форме законов, стало само собой разумеющимся в западных демократиях лишь после Второй мировой войны. Кое–что и сегодня еще является делом далёкого будущего.
Тогда то, что для нас сегодня кажется само собой разумеющимся, производило впечатление невероятной ереси. В глазах доброго буржуа 1871 года было чудовищным то, что Коммуна поощряет рабочих создавать профсоюзы, что в городских предприятиях она внедрила производственные советы и — в мастерских по пошиву униформы — поощрила заключение первого в мире тарифного соглашения.
К «ужасам Коммуны» принадлежит то, что она упразднила церковный налог и преподавание религии, провозгласила всеобщее право на бесплатное образование и ввело в школах (по крайней мере на бумаге) политехническое образование.
Вершиной всех ужасов в глазах добропорядочных буржуазных современников были первые пробные шаги в области эмансипации женщин: при Коммуне образовался «Центральный комитет женщин для защиты Парижа и ухода за раненными», и этому женскому комитету Коммуна передала, несмотря на ворчание некоторых из своих собственных офицеров, лазаретное дело и вспомогательные службы воюющих войск. Комиссар по делам рабочих даже стимулировал создание женского профсоюза. И когда в декрете о театрах, который Коммуна приняла на своём последнем пленарном заседании 21 мая, в день вступления версальских правительственных войск, читают: «Театры будут подчинены комиссии по воспитанию. Ей поручается заменить систему руководства театрами дирекцией, основанной на системе кооперативного коллективного труда» — то это скорее похоже на год 1971, нежели на 1871.
День, в который Коммуна сделала шаг от чистого управления городом к государству будущего, можно датировать точно. Это было 19 апреля 1871 года. В этот день она опубликовала прокламацию, в которой требовала муниципальной конституции для всей Франции: «Муниципальная революция, которая началась по инициативе народа 18 марта, открывает новую эру политики, эру экспериментальной, позитивной и научной политики. Она означает конец старого государственного и клерикального мира, мира милитаризма, монополизма и привилегий, благодаря которым пролетариат находится в кабале, а нация подвергается страданиям и катастрофам». Она требовала расширения «абсолютной муниципальной автономии» на все населённые пункты и организации новой французской республики как федеративной республики свободных городов и общин.
К этому времени коммуны в других французских городах, которые были образованы по примеру Парижа, все без исключения были разгромлены, и самой Парижской Коммуне угрожала смертельная опасность. Цели прокламации от 19 апреля не могли быть более достигнуты; её достаточно метко назвали завещанием Коммуны. И это завещание и в настоящее время ещё не исполнено. В отличие от законов о труде, воспитании и секуляризации, изданных умирающей Коммуной, которые были впереди своего времени на полстолетия или даже на целое столетие, а сегодня стали общим достоянием всех демократий, её идея государства как объединения свободных городов и общин и сейчас производит впечатление утопии. Но не является ли как раз эта идея во время, когда основным фактом является урбанизация и чьё основное требование называется «Демократизация», важнейшим заветом Парижской Коммуны?
