Однако примечательно вот что: все говорят о Коммуне; мало кто знает, как дело дошло до неё, как разворачивались события и почему она погибла. Мифы исказили её историю. Буржуазная литература о Коммуне в течение десятилетий писала о ней как об исчадии ада, социалистическая же литература прославляла её. Лишь недавно французским историкам удалось нарисовать убедительную общую картину. При этом они сделали открытие, вероятно лишь в свете которого было возможно то, что в последние тридцать лет происходило в Китае, Югославии, Алжире, на Кубе и во Вьетнаме: Парижская Коммуна была плодом начавшейся и затем прерванной народной войны.
Французы осенью 1870 года были весьма близки к тому, чтобы открыть то, что через много десятилетий открыл Мао: революционная народная война, посредством которой чрезвычайно решительно настроенная страна может победить завоевателя, обладающего военным превосходством. Однако они также очень быстро узнали, что буржуазное общество не может вести такую народную войну, не разрушая себя — и как можно скорее прекратили эксперимент. С тем результатом, что освобожденная и затем обманутая энергия масс взорвалась внутрь общества. Это было подобно тому, как если бы в середине 19 века люди экспериментировали с ядерной энергией и по недосмотру взорвали бы малую атомную бомбу.
Взрыв 18 марта 1871 года остался для современников необъяснимым; он казался им, смотря по предпочтениям, либо порождением дьявола, либо небесным чудом. Но он не был ни тем, ни другим. Он был политическим атомным взрывом, который затем растратил впустую свою энергию. Однако его радиоактивные осадки заразили весь 20‑й век. И критическая масса, которая сделала взрыв неизбежным, накопилась в осаждённом Париже зимой 1870–1871 гг.
«Париж стал теперь полевым лагерем, завтра он весь превратится в сплошную баррикаду… Дом за домом, улица за улицей, квартал за кварталом разберём мы до последнего камня, сожжём дотла до фундамента… Мы решились пойти до конца. Мир увидит, как все мы, без исключения, принесем в жертву свои жизни и свою собственность… Париж опасен! Париж может стать ужасным! Берегитесь Парижа! Вулкан дымится, и его кратер достаточно велик, чтобы стать вашей могилой и нашей».
Это пророческие слова. Кровавым маем 1871 года, в смертельной борьбе Коммуны, они воплотились в реальность. Однако слова эти относятся ещё к сентябрю 1870 года и они являются призывом к народной войне против победоносных германцев. Они отражают настроение Парижа после поражения под Седаном.
«Мобилизация всего народа по всей стране должна создать огромное море, в котором утонет враг». Так это выразил Мао. Но так думали уже в сентябре 1870 года, за два поколения до Мао, почти инстинктивно, два миллиона парижан. После капитуляции императора Наполеона III и его армии, которая оставила Францию беззащитной, они поняли, что существует всё же возможность сопротивления: массовая мобилизация, народная война.
Разумеется, они думали, по крайней мере в тот момент, более о Париже, чем о Франции. Это было объяснимо, потому что ведь германские армии маршировали прямиком на Париж, Париж ожидал их нападения, и они хотели похоронить врага под его обломками. Всё же трещина между Парижем и Францией, которая спустя девять месяцев должна была превратиться во фронт гражданской войны, проявилась уже в сентябре 1870 года.
Сельская Франция не была взволнована сообщением о Седане так, как столица; она была как будто парализована. На своем марше в Париж немцы нигде не встретили сопротивления, уважаемые лица провинциальных городов встречали немецких офицеров почти как туристов. Но Париж уже 4 сентября во время короткой бескровной революции провозгласил республику и учредил правительство национального спасения.
За четырнадцать дней вплоть до вступления немцев город мирового значения превратился в крепость: сады Тюильри стали артиллерийским парком, вырубленный Булонский лес — овечьим выгоном, театры стали лазаретами, а на Монмартре в ожидании грядущих событий рыли братские могилы. На Елисейских Полях располагались лагерем солдаты. Над Марсовым полем, где рекрутированная из горожан национальная гвардия производила свои учебные стрельбы, висел запах пороха. Снаружи перед валами, между фортами, днём и ночью рыли окопы, а дома, которые мешали полю обстрела, безжалостно сносились. Некий учёный, чей дом оказался таким, испуганно сказал, что ему требуется по меньшей мере неделя, чтобы складировать его бесценную библиотеку. «Тем хуже для Вашей библиотеки» — таков был ответ.
Торговля прекратилась, фабрики, которые не отливали пушки или не могли набивать патроны, были закрыты. Рабочие стали солдатами милиции, вместо заработной платы они получали один франк и пятьдесят сантимов денежного содержания в день. Все платы за жильё, все долги по векселям были заморожены на неопределённое время. Даже проститутки исчезли с улиц: они были привлечены к шитью униформы.
Париж в сентябре 1870 года жил в состоянии холодной лихорадки из упоения свободой и готовности к смерти; политические клубы и радикальные газеты появлялись как грибы из–под земли, и одновременно царил своего рода спартанский примитивный социализм. Близившийся конец на мгновение сделал всех равными, и Париж с нетерпением ждал момента, когда он станет единой баррикадой, единым полем боя.
А затем ничего не произошло. Великий и ужасный момент не наступил. Немцы не напали. Они окружили Париж, изолировали его от внешнего мира и стали терпеливо ждать, пока он не умрет с голоду. Вместо апокалипсиса наступила скука, и затем, пока проходили недели и месяцы, пришли холода и голод. Патриотическое единство распалось, героическая воля к сопротивлению начала портиться.
Любая рыба гниёт с головы. У населения настрой сентябрьских дней ещё сохранялся некоторое время. В правительстве же разложение началось уже в тот момент, когда стало ясно, что не будет никакой битвы за Париж, а будет только осада Парижа. Для публики правительство продолжало говорить о национальной обороне, о войне вплоть до ножей, о подъёме масс, о победе или гибели. В своём кругу оно дискутировало о возможности капитуляции.
При этом образовалось три направления, персонифицированных в трёх наиболее выдающихся членах правительства. Это были министр внутренних дел Леон Гамбетта, глава правительства и верховный главнокомандующий генерал Луи Жюль Трошю и министр иностранных дел Жюль Фавр.
Гамбетта в возрасте тридцати двух лет был самым молодым, динамичным и также самым «левым» из людей 4‑го сентября, буржуазным радикальным демократом, который искренне воспринял идею народной войны. Немцы не напали на Париж? Прекрасно! Тогда их армии в любом случае прикованы к находящемуся в осаде Парижу, и это даёт правительству время для организации в стране народной войны. Сдаться? Никогда! В правительстве слушали Гамбетту со скепсисом, однако требовали от него исполнения обещаний.
7‑го октября Гамбетта покинул осаждённую столицу на воздушном шаре — отчаянное и рискованное предприятие — чтобы организовать в стране новые армии. Зимняя война 1870–1871 гг. против немцев была его рук делом. Однако в парижском правительстве голос Гамбетты с той поры отсутствовал. Там речь теперь шла только о противоречиях вокруг различных точек зрения главы правительства Трошю и его министра иностранных дел Фавра.
Генерал Трошю был честным солдатом без фантазий, которого за его упрямство не любили при дворе императора и который стал популярным у республиканской оппозиции. Эту популярность он приобрёл благодаря своему нынешнему положению. Относительно народной войны пятидесятипятилетний профессионал мог лишь пожимать плечами, поскольку знал это дело лучше, а после Седана он не верил более ни на мгновение в шансы на победу. Если великолепная императорская армия не могла победить, то что могла сделать толпа вооруженных горожан?
Однако как солдат Трошю стоял на позиции чести. Париж был осаждённой крепостью. Честь армии требовала, чтобы он стоял до последней крошки хлеба. И до тех пор о капитуляции не должно было быть и речи. Чтобы поддерживать моральный дух населения, следовало до последнего мгновения твёрдо говорить о конечной победе. И чтобы не повредить единству в осаждённой крепости, следовало также отчасти предоставить выход горячим головам левых и разрешить им некоторые вещи из того, что внутренне может вызвать лишь неодобрение. То, что при этом отчасти разрушается буржуазный порядок, не беспокоило Трошю.
