Перед тем Шацкий осмотрел и другие комнаты — все выглядели точно так же. По дороге на Лазенковскую он думал, что, может, что-то его вдохновит, что он увидит какую-то мелочь, интуиция подскажет, кто убийца. Только ничего такого не случилось. Со двора — теоретически на ночь запираемого, только Шацкий не верил, чтобы кто-либо за этим следил — через некрасивые коричневого цвета двери можно было войти в холл. Оттуда можно было пройти в трапезную, в небольшой зал, где был найден труп, или же отправиться дальше по узкому коридору, ведущему к кельям (всего их было семь) и туалету. Дальше уже находился следующий холл и переход в другую часть монастыря. Хотя Шацкий и не был уверен, а можно ли вообще применить здесь слово «монастырь». Если глядеть на здание снаружи — тогда да. А изнутри все это походило напущенную, много лет не ремонтированную контору. Темную и мрачную. Переход запирался сосновыми дверьми, которых никто никогда не отпирал.

Безнадега, — подумал Шацкий. Когда полиция обыскивала эти помещения — а также личные вещи всех свидетелей — сразу же после обнаружения останков, не было найдено ничего такого, что имело бы отношение к делу. Ничего, что можно было бы рассматривать в качестве улики или хотя бы тени улики. Бе-на-де-га. Если завтра после посещения эксперта ничего не возникнет, с понедельника придется засесть за наркотиками.

Шацкий буквально подпрыгнул, когда двери неожиданно открылись, и в них возник ксёндз Мечислав Пачек. Кузнецов в чем-то был прав, говоря, что все они выглядят как страстные онанисты. Все священники, которых Шацкий встречал в течение собственной карьеры, всегда казались какими-то размытыми, с туманным взглядом и какими-то размякшими, ну совсем так, будто бы слишком засиделись в ванне с горячей водой. ксёндз Пачек со своей добродушно-озабоченной улыбкой на их фоне ничем не отличался. Ладно, почти не отличался. Разговаривал он быстро, без священнической масляности, в ходе беседы вызывал впечатление человека конкретного и быстро все схватывающего. Шацкий посчитал, что душепастырь не может сказать ничего такого, что могло бы помочь. Очередное разочарование.

— Ну что, пан нашел что-нибудь? — спросил священник.

— К сожалению, ничего, отче, — ответил Шацкий, поднимаясь с койки. — Похоже, что только чудо способно подтолкнуть следствие вперед. Если отец может что-нибудь сделать по данному вопросу, — красноречиво поднял он глаза горе, — я буду только благодарен.

— Вы объявили себя на надлежащей стороне, пан прокурор. — Священник сплел пальцы, как будто бы сразу же хотел пасть на колени и помолиться за успех следствия. — А это означает, что у пана могучие союзники.

— Возможно, они настолько могущественные, что даже и не знают, что где-то там, в окопах несколько солдат союзной армии пытается противостоять превышающим силам противника. Может быть, они посчитали, что данный участок фронта уже утрачен, так что снаряды следовало бы нацелить куда-нибудь в другую сторону?

— Вы, пан прокурор, не один из немногих солдат, но лейтенант большой армии, силы врага не такие уже преогромные, а ваш участок фронта всегда будет одним из самых важных.

— Ну а мог бы я получить хотя бы ружье, которое не дает осечек?

Ксёндз Пачек рассмеялся.

— Ну, об этом просите сами. Но я могу дать вам кое-что иное. Не знаю, пригодится ли это, мы нашли это вчера в часовне. Я уже собирался было звонить в полицию, но подумал, раз уж вы здесь будете, то я ведь могу сам передать это вам. Мне кажется, что это принадлежало несчастной жертве, поскольку на обороте выгравировано имя Хенрика Теляка, а из газет помню, что беднягу звали Хенриком Т.

Говоря это, он подал Шацкому небольшой, серебристо-красный цифровой диктофон.

Прокурор взял его в руку и невольно глянул на висящий над дверью крест.

Даже верить не хочется, подумал он.

В помещении для проведения допросов полицейской комендатуры на Вильчей находились: Шацкий, Кузнецов, диктофон Теляка и запасные пальчиковые батарейки.

— Ты умеешь этим пользоваться? — спросил полицейский, крутя в ладони электронный гаджет.

Шацкий отобрал у него диктофон.

— Да любой может. Это же магнитофон, а не томограф.

— Да нуу?! — Кузнецов откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. — А куда вставляют кассеты?

Шацкий искривил губы в подобии улыбки. Настолько лишь, чтобы показать, что шутку понял. Полицейский повел глазами и взял лежащую на столе тетрадку на 16 листов с таксой на обложке. На первой странице большими буквами он красиво написал: Урок 1. Тема: Допрос магнитофона без кассеты.

— Ну что, можно? — спросил Шацкий. — Или сначала нужно пройти тренинг по пожарной безопасности?

— Нафиг с тренингами, — конспиративно прошептал Олег. — Пошли-ка лучше в раздевалку. У девиц физра. Анка обещала, что за шоколадку покажет мне сиськи без лифчика.

Это Шацкий комментировать не стал, просто вопросительно сморшил брови. Кузнецов лишь вздохнул и мотнул головой.

Шацкий нажал на клавишу «play» с таким напряжением, как будто бы на диктофоне было записано, как минимум, признание убийцы в собственной вине. Из динамика поначалу раздались какие-то шорохи, а потом удивительно высокий голос Теляка:

— Двадцать третье мая две тысячи пятого года, время: десять утра. Встреча представителей фирмы Польграфекс с оптовыми торговцами типографских красок Каннекс. Со стороны Польграфекса присутствуют: Хенрик Теляк…

Запись продолжалась около часа, в ней было полно непонятных терминов, типа ЦМЫК, пантон, заливка, нокаут фонтов[70] и т. д. Шацкий опасался, несмотря на все уговоры Кузнецова, пользоваться перемоткой, чтобы ничего не упустить. Полицейский демонстративно зевал и рисовал в своей тетрадке абстрактные картинки и голых женщин. И то, и другое — совершенно неумело. Тем не менее, когда оказалось, что следующая запись — это встреча на фирме на тему маркетинга и продаж, Шацкий сдался и воспользовался ускоренной прокруткой, каждые три минуты проверяя, не пропустил ли чего. Но он знал, что потом и так придется прослушать абсолютно все. Быть может, попадет на какие-нибудь ссоры по поводу денег, возможно, узнает случаем о каких-то напряжениях по работе. Такого мотива исключать нельзя.

Но в ходе беглого прослушивания этого и нескольких последующих скучных деловых протоколов он так и не нашел чего-либо, способного его заинтересовать. У него склеивались глаза при мысли, что придется воспроизвести всю эту нудятину еще раз. Он нуждался в кофе. Олег охотно смылся из комнаты и вернулся через несколько минут с двумя порциями бурды цвета воды из Вислы.

— Кофе-машина у них испортилась, — пояснил он, ставя перед Шацким пластиковый стаканчик.

Индикатор показывал, что остались только три записи. Вообще-то, Шацкий уже согласился с мыслью, что на них ничего не будет, и диктофон окажется такой же обманкой, как и все остальное в этом следствии.

Он нажал на «play».

— Суббота, четвертое июня две тысячи пятого года, время: одиннадцать ноль ноль. Системно-семейная расстановка с участием…

— Я прошу прощения, но что это пан делает?

Шацкий узнал голос Рудского, только на этот раз не терапевтически-спокойный, но агрессивный и переполненный претензиями.

— Записываю на диктофон, — ответил Теляк, явно удивленный такой атакой.

— Немедленно выключите, — твердо заявил Рудский.

— Но почему? Раз вы сами записываете наши сеансы, то я ведь тоже могу.

— Исключено. вы здесь не один, ваша запись была бы нарушением приватности остальных пациентов. Вся терапия и так будет записана на видео, и единственная кассета останется у меня. Повторяю: немедленно спрячьте это.

В этот момент Теляк был вынужден выключить диктофон. Кузнецов глянул на Шацкого.

— Чего-то наш докторишка разволновался… — сказал он.

Действительно, Шацкий был удивлен. В том числе и тем, что никто из остальных участников терапии не сказал ни слова.