— Красивый галстук, — сказала Гжелка.

— Спасибо, ответил Шацкий и подумал, что ответит тем, как девушка прелестно выглядит в этой блузке, но промолчал. Ему показалось, что это прозвучало бы как «хей, малая, а не желаешь, чтобы я трахнул тебя стоя».

Девушка заказала кофе-латте и торт с молочными пенками, сам же он попросил маленький черный кофе, размышляя над выбором пирожного или торта. Охотно съел бы торт из безе, но опасался, что покажет себя дураком, когда попытается отрезать кусочек, а безе будет убегать во все стороны, так что, в конце концов, больше внимания придется уделить еде, а не беседе. И он заказал серник. «Ну, блин, ты и оригинален, Теодор, — обругал он сам себя. — Закажи теперь еще кофе-заливайку и пачку «собеских»,[51] и тогда будешь польский прокурор на все сто».

Гжелка не спрашивала, почему он ей не позвонил, но Шацкий и сам пояснил, что ему было стыдно за вчерашнее поведение. Он похвалил ее заметку, на что журналистка лишь слегка скривилась, она прекрасно понимала, что это вам не чемпионат мира.

— Я слишком мало знала, — сказала она и пожала плечами.

Потом немного рассказала о своей работе. Что беспокоится — а справится ли, что испытывает дрожь перед представителями полиции, судов, прокуратуры.

— Некоторые из них способны быть совсем не любезными, — вздохнула она в приступе откровенности и покраснела.

И тут позвонила его мобилка. Теодор глянул на экран: «Котик», то есть Вероника. Боже, неужто возможно, что у женщин подобный нюх? Он ведь звонил ей и сообщил, что будет попозже. Звонил? Уже и сам не был уверен. Отвечать не стал, отключил телефон. Ладно, потом чего-нибудь выдумает.

Гжелка спросила, нет ли чего нового по вопросу убийства на Лазенковской, и сразу же предупредила, что спрашивает не из профессионального интереса, но только лишь из собственного любопытства. Шацкий хотел рассказать ей правду, но посчитал, что это было бы неосторожным.

— Есть, — ответил он, — но говорить я об этом пока не могу. Извини.

Та кивнула.

— Зато есть кое-что иное, скажем, подарок в качестве извинения.

— А я думала, что подарок — это кофе.

— Совсем даже наоборот. Кофе в компании пани — это подарок для меня. — Гжелка смешно затрепетала ресницами, Шацкий признал, что впечатление было — высший класс. — Сейчас я пишу обвинительный акт по вопросу одного убийства, на следующей неделе дело отправляем в суд. Дело весьма любопытное, дума, оно может стать поводом для статьи, посвященной насилию в семье.

— А кто убил. Он или она?

— Она.

— Какие-нибудь подробности будут?

— Сейчас я бы предпочел их не раскрывать. Не за столиком в кафе. Я дам вам обвинительный акт, там все будет написано. Потом, самое большее, побеседуем, если у вас возникнут какие-то вопросы.

Шацкому показалось, что эти слова прозвучали настолько безразлично, как он сам это представлял, и что девушка не услышала в них ноток надежды.

— А разве так можно? — удивилась Гжелка.

— Что можно?

— Давать кому-нибудь акт обвинения?

— Естественно, ведь это публичный документ, составленный государственным служащим. С акта обвинения процесс начинается, весь ход судебного процесса открытый, если только суд по каким-либо причинам не решит иначе.

Несколько минут они еще беседовали о судебно-прокурорских процедурах. Шацкий был удивлен, что журналистку это интересует настолько. Для него самого все это были скучные бюрократические тягости, которые лишь занимали кучу времени. Вообще-то говоря, у каждого прокурора должен быть ассистент, чтобы заниматься подобными глупостями.

— А детективы пан читает? — неожиданно спросила девушка, уже после того, как они заказали еще по бокальчику вина и попросили принести пепельницы. Оказалось, что Гжелка курит, и Шацкий обрадовался, что у него остались еще две сигареты.

Читает, а как же. Отчасти их вкусы расходились: он любил жесткого Лихейна и Чендлера, она — играющих с детективной конвенцией Леон и Камильери; но что касается книг Ренкина и Менкелла[52] — тут они соглашались на все сто процентов. Следующие полчаса они пересказывали друг другу приключения инспектора Ребуса. Когда прокурор глянул на часы, ругая себя в мыслях, что не следовало всего этого делать, было уже почти что семь. Гжелка заметила его жест.

— Не знаю, как пану, но мне уже пора бежать, — сообщила она.

Шацкий кивнул. Он размышлял, кто из них должен был предложить перейти на «ты». С одно стороны, она — женщина, с другой стороны, он — старше на десять лет. Дурацкая ситуация. Быть может, когда встретятся в следующий раз, оно как-то само собой и выйдет. Теодор достал из кармана пиджака визитную карточку, нацарапал на ней номер своего мобильного телефона и подал девушке.

— Не стесняйтесь и звоните, как только возникнут какие-либо вопросы.

Та озорно усмехнулась.

— И даже по вечерам?

— Когда у вас возникнут какие-либо вопросы, — повторил Шацкий, акцентируя слова, думая одновременно о выключенной мобилке и о том, сколько сообщений уже передала Вероника.

— Вообще-то, есть один, личный.

Теодор подбодрил ее жестом.

— Почему у пана такие белые волосы?

Ну да, этот вопрос был уже личным. Мог ли он рассказать ей правду? Когда Хеле было три годика, она заболела заражением крови. Как она лежала, едва живая, в больнице на Неклянской — бледное до прозрачности, исхудавшее тельце, подключенное к капельнице. Как они с Вероникой плакали в больничном коридоре, прижавшись друг к другу, без сна, без еды, ожидая приговора. Как никто из врачей не обещал выздоровления. Как они страстно молились долгими часами, хотя ни он, ни она не были верующими. Как он, вопреки себе, заснул и как проснулся, испуганный, что проспал момент, когда его малышка скончалась, и что он с нею не попрощался. Едва живой, он побежал в палату, в которой лежала дочурка. А она жила. Было семь утра, декабрь, за окном черная ночь. Он увидел собственное отражение в зеркале и тихо вскрикнул, поскольку волос его в течение ночи стали совершенно белыми.

— Гены, — ответил он. — Поседел уже в лицее. Но радуюсь тому, что уж лучше быть седым, чем лысым. Вам нравится?

Та рассмеялась.

— Хммм. Сексуально. Возможно, даже очень сексуально. До свидания, пан прокурор.

У тебя три новых голосовых сообщения: «Привет, позвони мне»; «Какой смысл иметь мобилку, раз ты или отключаешь ее, или не забираешь с собой? Позвони, как только прослушаешь сообщение»; «Привет, а вот угадай, кто говорит. Если ты жив, купи по дороге батон и сигареты для меня, потому что я забыла. Если нет, посети меня во сне и скажи, где лежит твой полис».

Шацкий прослушал последнее сообщение и рассмеялся. В такие моменты он тут же вспоминал, почему полюбил ту девушку, которая единственная могла сочувственно поглядеть на него, когда он строил из себя клоуна в университете. Боже, сколько же это уже лет. Десять лет после свадьбы, а со знакомства? Четырнадцать. Больше трети его жизни. Почти половина. Невозможно поверить. В последний момент, уже перед девятью вечера, он успел вскочить в магазин за батоном и сигаретами. Продавщица — та же самая, что и десять лет назад — улыбнулась ему. Странно, а ведь он никогда и словом обмолвился с ней помимо тех слов, которые необходимы, когда делаешь покупки. Какое-то мгновение ему хотелось сказать что-то больше, ведь знакомы они были уже столько лет, но заплатил без слова и вышел. Дома попал в самый центр преисподней.

— Папа, папа, ну почему мой день рождения нельзя отметить в Макдональде?

— А почему ты до сих пор не спишь? — не дал Шацкий сбить себя с толку.

— Потому что мама мне не говорила.

— Серьезно?

В большой комнате скрипнуло кресло.

— Эта девица врет точно так же, как и ты, — крикнула Вероника из глубины квартиры.

Шацкий глянул на дочку, которая с ангельской миной стояла в прихожей.