Еще два файла. Он нажал на «play».

Тишина, только тихий шелест, как будто бы диктофон случайно включился в кармане. А потом перепуганный голос Теляка:

— Суббота, четвертое июня две тысячи пятого года, время… наверное, одиннадцать ночи, не уверен. Я ни в чем уже не уверен. Нужно как-то проверить, что это не сон, не бредовое состояние, что я не схожу с ума. Возможно ли, что я свихнулся? Или это уже конец? Рак? Или я только переутомился? Я просто обязан это записать, такое же невозможно… Но если мне это снится, и все это я записываю во сне, а через минуту мне приснится, что я все это слушаю, то тогда… И, тем не менее…

Что-то стукнуло, как будто бы Теляк положил диктофон на пол. Потом зашуршало. Шацкий увеличил громкость звука. Слышен был шелест и ускоренное дыхание Теляка, а еще странное чмокание, как будто бы мужчина нервно и беспрерывно облизывал губы. А больше ничего. А может у него и вправду крыша поехала, подумал Шацкий, после терапии что-то в голове перещелкнуло, и вот теперь он пытается записать собственные галлюцинации. Вдруг прокурор замер, мышцы шеи болезненно напряглись. Из микроскопического динамика раздался тихий девичий голос:

— Папочка, папочка…

Шацкий нажал на клавишу «пауза».

— Это только у меня галюники, или ты тоже слышал? — спросил Кузнецов.

Прокурор глянул на него и отжал клавишу.

— Д-да? — прохрипел Теляк.

— Папочка, папочка…

— Это ты, принцесс? — голос Теляка звучал так, словно сам он давно уже был мертв. У Шацкого сложилось впечатление, будто он слушает беседу двух упырей.

— Папочка, папочка…

— Что, милая? Что случилось?

— Я по тебе скучаю.

— И я по тебе, моя принцесса.

Долгая тишина. Слышен только шелест и чмокания Теляка.

— Мне уже пора уходить.

Теляк заплакал.

— Погоди, поговори со мной. Ведь тебя так долго не было.

— Мне уже пора, папочка, честное слово.

Голос девочки становился все более слабым.

— Ты еще придешь ко мне? — захныкал Теляк.

— Не знаю, нет, скорее всего… нет, — ответил голос. — А может ты когда-нибудь придешь ко мне. Когда-нибудь… Пока, папочка, — последние слова были практически неслышимыми.

Конец файла.

— Здесь имеется еще одна запись, — сообщил Шацкий.

— А может ненадолго прервемся, — предложил Кузнецов. — Я смотаюсь за бутылкой водки или за мешком успокоительного. Ага, ну да, еще тарелка, свечка и картонка с буквочками, чтобы мы смогли вызвать дочку Теляка в качестве свидетеля. Ты можешь представить себе судью, который получил бы такой протокол? Родившаяся тогда-то, проживавшая там-то, умершая тогда-то под присягой дает следующие показания…

— Ты думаешь, это Ярчик или Квятковская?

— Хрен его знает, голос не похож. — Кузнецов залил в себя остатки кофе и неточным броском послал стаканчик в мусорную корзину. Коричневые капли забрызгали стену.

— Но он едва слышимый. Вышли кого-нибудь к обеим с какими-нибудь глупостями, пускай все это запишет, мы отдадим для сравнительного анализа. У ваших ребят из городской лаборатории появились новые цацки для фонографии, они с удовольствием сделают.

— А еще кого-нибудь я пошлю и к жене Теляка, — сообщил Кузнецов.

— Не думаешь же ты…

— Я ничего не думаю, я всего лишь здоровенный русак. Проверяю и исключаю поочередно.

Шацкий кивнул. Кузнецов был прав. Конечно, сложно было представить супругу Теляка, проехавшую через всю Варшаву ночью, чтобы затаиться под дверью собственного мужа и изображать покойную дочку. Но каждый день он сталкивался с фактами, которых еще час назад он просто представить себе не мог.

И он в последний раз нажал на «play».

— Воскресенье, пятое июня две тысячи пятого года, время… пять минут первого ночи. — Голос Теляка был голосом человека ужасно уставшего и обессиленного. Он должен был находиться в другом месте, возможно — в часовне. — Я записываю это для своей жены, Терезы.[71] Извини, что я говорю тебе таким вот образом; было бы правильнее написать письмо, но ты же прекрасно знаешь, как я всегда ненавидел писанину. Конечно, сейчас я мог бы сделать исключение, быть может, даже обязан, но мне кажется, что это не имеет значения. То есть, возможно, для тебя значение и имеет, мне всегда было сложно разобраться, что для тебя важно, а что — нет.

Неожиданно Теляк снизил голос, вздохнул, а через какое-то время продолжил:

— Но давай перейдем к делу. Я решил покончить с собой.

Шацкий с Кузнецовым одновременно глянули друг на друга, подняв брови в одинаковом жесте изумления.

— Быть может, это тебе и безразлично; возможно, ты спросишь: зачем? Мне сложно тебе это объяснить. В какой-то степени затем, что мне уже незачем жить. Ты меня не любишь, что я всегда прекрасно понимал и знал. Возможно, что ты меня даже ненавидишь. Каси нет с нами. Единственное, что ожидает меня впереди, это смерть и похороны Бартека, а этого ожидать мне не хочется. Неприятно, что я оставляю тебя с этим, но, честное слово, я уже не в состоянии вынести мысли, что нужно будет пережить следующий день. К тому же сегодня я узнал, что это я виновен в смерти Каси и в болезни Бартека. Может это правда, может и нет, не знаю. Но, возможно, моя смерть приведет к тому, что Бартек почувствует себя лучше. Звучит это абсурдно, только кто знает — может оно и правда. Странно, у меня создается впечатление, будто бы я по кругу повторяю одни и те же слова и обороты. В любом случае, при жизни я не был особенно близок ему, так что, по крайней мере, моя смерть на что-нибудь ему пригодится. Ну, и есть еще одна причина, возможно, самая главная — мне не хочется ждать много лет, чтобы встретиться с моей принцессой в Нангиджали. Я знаю, что ты эту книжку не любишь, знаю, что наверняка нет ни Нангиджали, ни Нангилимы, нет ни неба, ни чего-либо иного. Пустота. Но я предпочитаю пустоту своей жизни, наполненной печалью, скорбью и чувством вины. Столько смерти вокруг меня — похоже на то, что я опасен для окружения. Так что будет лучше, если я уйду. Относительно денег не беспокойся. Тебе я об этом не говорил, но я застрахован на высокую сумму, а Игорь ведет для меня доверительный фонд. Ты уполномочена пользоваться счетом, достаточно будет ему позвонить. Он знает и то, где я застрахован. Эти средства предназначались для детей, возможно, они пригодятся на операцию для Бартека, если появится возможность пересадки за границей. Поцелуй его от меня и помни, что я всегда любил тебя сильнее, чем ты это в состоянии себе представить. Теперь мне следует сказать: не плачь, Ядзя,[72] увидимся в Нангиджали. Только не думаю, чтобы ты так уж отчаивалась. Не кажется мне, чтобы ты желала встретиться со мной и после смерти. Потому говорю лишь: пока, дорогая.

Запись прекратилась резко, словно бы Теляк боялся того, что еще может сказать. Последнее слово даже не прозвучало как «дорогая», а только «дорог». Кузнецов закрутил диктофон на столе юлой. Мужчины сидели молча, обдумвая то, что только что услышали.

— Вот до сих пор не хочется мне верить, что он совершил самоубийство, — сказал русский. — Ты это себе можешь представить? Мужик записывает предсмертное письмо, идет нажраться таблеток, но через мгновение передумывает и сует два пальца в горло. Одевается, собирает вещи, выходит. Но по дороге передумывает, хватает вертель и втыкает его себе в глаз. Лично я под таким не подписываюсь.

— Я тоже, — Шацкий крутнул диктофон в другом направлении. — Но под взломщиком тоже не подписываюсь. Эта злость на сессии, Ярчик со своими таблетками, кто-то — может быть, Квятковская — изображает из себя призрак дочки Теляка. Слишком много всего случается, чтобы этот вертел был случайным. Но вся закавыка в том, что помимо фантастической теории терапевтического поля, которое передает ненависть между людьми, у нас нет ничего, что подсказывало бы нам мотив.

— Или это мы не способны его заметить.

Кузнецов вслух повторил мысль Шацкого, так что последнему оставалось лишь понимающе кивнуть.