— Досмотра он боялся, а не случая. А зря. В камере все-таки лучше, чем в морге. Труп Кутузьяна нашли в овраге лесопарка. Весной, как снег сошел. Таких у нас называют «подснежники». Содержание двойной соли таллия в тканях тела было таково, что нужно было всего несколько часов, чтобы он подействовал. Так что не в Ереване его отравили, а полагаю, за вашим столом в ресторане. Проводили в «Счастливый путь». Шах все предусмотрел. От себя удар отвел, а на вас петлю одел, Татьяна Дмитриевна. Да и кто бы доказал, чьей рукой всыпан яд в тарелку? Потому и не трогали Юрия Семеновича, ждали, когда оступится. А он сразу рухнул.
— Точно, это солянка. Рубен ел ее один — проголодался с дороги. Шах ходил в буфет за «боржоми», мог и на кухню заглянуть. Официантка сразу солянку и принесла. Шах еще спрашивал у Рубена, не переперчена ли? Тот, дурень, отвечает: «Кавказцы любят острое».
— Такую приправу, как «клеричи», кавказец не осилил. И каких же услуг потребовал потом Шах за молчание?
Букова, похоже, непритворно всплакнула. Косметика разом поплыла.
— Ну, ничего преступного я не делала. Но противно… Нет, не могу!
— Не стесняйтесь. Мы откровенность поощряем. Вот Пугеня выпустили, и Рухлядко уже в «Интуристе» кофеем балуется.
Танечка досадливо скривилась. Кукольное личико стало отталкивающим.
— Не знаю, чем и с кем там Шурик балуется. Не до ревности. Жрать захочешь — из ржавой миски похлебаешь. Лишь бы с голоду не преставиться.
— Не жалуете вы вашего возлюбленного, Татьяна Дмитриевна. Неужто не найдется для него доброго слова?
— Откуда оно, доброе? Я таких не слыхала.
— И никто на свете вам даже не симпатичен?
— Никто. А действительно люблю я только маму. Не предаст, спасет, поможет. На кого еще положиться?
— Не сомневаюсь, что она — достойнейшая женщина. Как вы понимаете, по долгу службы я познакомился с вашими родными и близкими. Первых оказалось немного — собственно, кроме вас с мамой, остальные живут за тысячи километров.
— И Нонна нездешняя, тоже с Урала сюда занесло. А мы из Инты, знаете ведь. Решили с Севера на Большую землю перебраться. Меня — в университет, не в Сыктывкаре же учиться или Воркуте. Там если не за бутылку водки зарежут, так за то, что юбку недостаточно быстро задрала. Все по-простому, это здесь уголовники с образованием, богатенькие, на бутылку не сшибают. И внешне все так прилично. Маме моей Шах так просто понравился — деловой, обстоятельный…
— Вы, простите, в качестве жениха его с мамой знакомили? Он вроде бы ей почти ровесник, — майор пошевелил листки в папке, остановился на нужном, прочел скороговоркой: «Букова Ася Марковна, 1934 года рождения, проживает… работает в кооперативе «Свет»… Трудится мама, стаж у нее — вам могла бы половину отдать. А вот у Шаха, который младше ее на два года, трудового стажа без конвоя только и наберется, что около трех лет. И то с тех пор, как кооперативы в ход пошли. О-о, так они с Асей Марковной еще и сослуживцы!
— Ну, я их познакомила, а как же. Мама мне уши прожужжала, что скучно ей на пенсии. Она бы до сих пор работала, да у них в конторе строго — каждый спит и видит, как продвинуться. Мама еще старшим мастером была — хватало желающих подсидеть. Шах как-то в разговоре с Шуриком: «Кооператив открываем, а кто работать будет? Что разворуют — не боюсь, за это головы поснимаю. А просто, как везде у нас, — что не пропьют, то испоганят». Я обычно молчала, при серьезных разговорах меня просто отсылали, а тут ляпнула: «Вы мою маму возьмите. Ей интересно, вам — польза. У нее на заводе сто человек подчиненных было, а уж ваши…». Видела я их производственные мощности. Туда больше десятка народу боком не запихнешь. Вот и взяли. Только название — кооператив, втроем какую-то дребедень красили. Зашли как-то с Шуриком — вонища, потеки краски, обрезки ткани везде валяются. А маме хоть бы что. Еще и смеется: «Теперь я кооператор, нэпманша». Платил ей Шах, вроде, около тысячи, точно не знаю. Для нее это — деньги, но чего Юрий Семенович об это дело марался? Я же видела, какие налоги Шурик собирал. А Шах всему этому хозяин.
— На всех-то вы злитесь, Татьяна Дмитриевна. А вот на меня не надо. Нам еще встречаться много. Лучше уж по-хорошему. Чтобы я не ошибся относительно вашей невиновности…
— Не рано выпустили Букову, Павел Михайлович? — Родюков искренне недоумевал. — Могла ведь и она, с нее станется…
— Как и другие двое. То, что Рухлядко оставил Шаха в кресле перед экраном живым, пока тоже под вопросом. Просто он похитрее этой искательницы приключений. Вот и выбирается сухим из воды. И Нонна эта — личность покрупнее, чем мелкая шлюшка, трепещущая перед своим «котом». По сути, кто был Шах? Уголовник, умело пользовавшийся людскими слабостями, подчинявший себе до мозга костей шлюх обоих полов. Таких волков овцы не убивают.
— Не помешало бы за Пугенем установить наблюдение.
— Думаю, и не помогло бы. Разве что из соображений его безопасности.
— Считаете, ему что-то угрожает?..
— Возможно. Во всяком случае, в него уже стреляли. То, что Пугень «не видел», кто стрелял — чушь. Сам хочет посчитаться. Или урвать кусок. К убийству Пугень непричастен. Такой, конечно, мог бы приколоть и двух Шахов. Но не через двери же, запертые на засов. Не думаю, чтобы у него был сообщник в квартире. Такой, чтобы впустил и выпустил.
Перейдя работать на другую сторону пестрой, пыльной, ведущей к центру города улицы имени верного ленинца Якова Свердлова, Андрей Георгиевич Морсков проиграл немного. А пожалуй, и выиграл. После того, как он сошелся с сослуживицей — миловидной, стройной особой, никогда и не подумаешь, что эта женщина строгий судья, — и об этом прошел слух, Морскова вызвали в кадры. Нестарый, с мягкими, точными движениями генерал, соратник его отца, по-дружески предложил ему перевод с повышением заместителем прокурора Ленинского района. Вокзал, Центральной рынок, парфюмерная и кондитерская фабрики предавали району специфический аромат. Народ на местах здесь «работал» опытный, со стажем, прерываемым только в случае острой необходимости недолгими отсидками. На судьбу никто не сетовал. Понимали, что и милиция должна предъявлять результаты своей деятельности распоясавшейся в последнее время не на шутку общественности. «Гонял», «кукольников» и прочих разномастных аферистов знали наизусть. «Работать» сколько-нибудь продолжительное время на горячих, а значит, прибыльных точках вслепую было немыслимо. Этой истины не знали лишь те, кто с разбегу, без замера температуры совами свой нос в кипящий бульон блатной жизни. Таких и отдавали на откуп властям.
А в пережившем второе рождение мире азарта лихим одиночкам тем более делать нечего. Фарт рисковым — детская чушь. Как и легенды об автономности бесшабашных наперсточников и прикрытых фиговыми листками центров НТТМ уличных лотерей. Миловидные девочки зазывали ошалевших от вокзально-базарной сутолоки и жары небритых, измятых торговцев и проезжих — рискнуть помятыми рублевками. Организационные вопросы девочек не волновали. У каждого лотерейного «станка» лениво отирались крепкие брюнеты с короткими спортивными стрижками, в адидасовской «лайкре» на широких покатых плечах. При взгляде на них у патрульных, вооруженных рацией и с недавних пор дубинками, не возникало желания вмешиваться. На всякий случай лотерейные боссы подкармливали «своих» патрульных кое-какими крохами.
В тридцать лет Андрей Георгиевич с уверенностью продвигался в элиту городской юстиции. На мелочи не разменивался. Если кого и прикрывал, то по-крупному, надежно, дело имел с людьми проверенными. Перемещение в новый район было только на руку из-за обилия «сладких» объектов.
С лотерейной мелкотой Морсков связываться бы сроду не стал, карьера была дороже, но просто физически не мог допустить в районе существования подобного, не обложенного данью, браконьерства. И коллеги Андрея, также шитые не лыком, не плошали. Что с Шахом можно иметь дело, было известно. Однако с его смертью ломались отлаженные связи, иссякали уже ставшие привычными источники доходов. Это не могло понравиться никому. Не говоря уже о въедливости начальства, требующего раскрытия убийства. Любое дело можно спустить на тормозах, только не труп.
