Таким образом, я быстро возвысился в морской иерархии: из мичманов попал прямо в капитаны, и такова природа человеческая, что я радовался этому повышению, забывая, что удостоился его на бедном купеческом судне и что оно будет продолжаться только до тех пор, пока не пройдет опасность. Между тем новая моя обязанность сильно меня занимала, по крайней мере, прогоняла мрачные мысли, которые тяготили. Мне пришло в голову, почему бы не завести свой корабль или просто яхту, чтобы путешествовать для своего удовольствия, или трехпалубное судно, чтобы торговать с Индией и Новым Светом, таким образом я бы мог утолить жажду деятельности, которая, как лихорадка, мучит молодых людей, и забыть изгнание, на которое добровольно обрек себя, притом, так как мы тогда были в войне с Францией, может быть, мне посчастливилось бы каким-нибудь блистательным подвигом заслужить прощение в моем преступлении, я вступил бы во флот в звании, приобретенном на поприще отца моего, сделался бы каким-нибудь Гоу или Нельсоном. Дивная вещь воображение! Оно строит мост через невозможное и наяву гуляет по садам таким очаровательным, каких и во сне никогда не привидится.

Я мечтал таким образом еще некоторое время, потом, увидев, что уже два часа за полночь и что мы идем скорее фелуки, предоставил управление судном лоцману, поставил подшкипера на вахту и, закутавшись в плащ, улегся на камнемете.

Не знаю, сколько времени я спал крепким сном юности, потом я услышал, что кто-то меня называет по имени, но поскольку я, видно, не просыпался, то меня стали толкать. Наконец я открыл глаза, передо мной стоял подшкипер.

– Что нового? – спросил я, вспомнив, что велел себя разбудить, если случится что-нибудь неприятное.

– Да то, что вы угадали. Ветер стих, и мы стоим на месте.

Весть была очень нерадостная, но тем более нельзя мешкать, надо помочь беде. Я бросил плащ на палубу, уцепился за бакштаги бизань-мачты и долез до рея малого крюйселя. На этой высоте ветер время от времени был еще заметен, но такой слабый, что едва надувал верхние паруса и развевал наш вымпел. Потом я поглядел на фелуку: она уже виднелась только как белая точка на горизонте, однако же еще виднелась. Ясно было, что она надеялась на то, чего мы боялись, и не замедляла своего хода, так как мы оставили ее в трех милях за собой. Наконец я посмотрел кругом по всему горизонту: перед нами на юго-востоке был Митилен, горы которого ясно виднелись, и Скирос, колыбель Ахиллеса, могила Тесея, но первый из этих островов был в семи, второй в десяти милях от нашего корабля. Если бы тот же береговой ветер подул еще часа три, мы были бы спасены, но он уже находился при последнем издыхании и скоро должен был совсем затихнуть.

Однако же, чтобы после ни в чем не упрекать себя, я спустился на палубу, велел убрать все нижние паруса, поднять грот-и фор-марсели, паруса крюйсель и лиселя. «Прекрасная Левантийка» как будто обрадовалась тому, что ее избавили от тяжести больших парусов, потом, как нимфа, которая плывет, скруглив над головой шарф, она прошла еще с полмили, но тут остановилась, и паруса печально повисли по мачтам, ветер совершенно утих.

Я велел убрать паруса так, чтобы их сразу же можно было опять поднять. Подшкипер пришел ко мне за приказаниями.

– Найдите мне юнгу и барабан и велите бить тревогу.

Как только раздались звуки этого инструмента, весь экипаж и пассажиры выбежали на палубу, от этого произошел некоторый беспорядок, и я увидел, что надо учредить строгую дисциплину. Я велел экипажу перейти на носовую часть, а пассажиров повел на корму и сказал им, что ветер, как я предвидел, утром упал, я указал одной рукой на наши паруса, которые полоскались, а другой на фелуку, которая начинала расти, потому что шла не на парусах, а на веслах. Ясно было, что нам оставалось только готовиться к битве, что если фелука будет идти так же скоро, то часа через четыре нам никак не миновать абордажа. Конечно, береговой ветер мог снова подняться и предоставить нам возможность уйти, но это было невероятно. Если бы честные купцы, с которыми я говорил, должны были опасаться за жизнь свою, то они, верно, охотнее сдались бы, чем решились драться, но им надо было защищать свои товары, и потому они казались храбрыми, как львы. Положено было предоставить мне полную власть и снять со шкипера всю ответственность. Я сразу же воспользовался их добрым расположением: выбрал тех, которые казались мне мужественнее других, и назначил их сражаться, а остальным, под командой одного матроса, который был прежде канониром на сардинском корабле, велел делать фитили и патроны, чтобы во время сражения не было недостатка в боевых припасах. Но я напрасно уговаривал Апостоли идти с последними под палубу, он в первый раз упорно мне воспротивился и объявил, что ни за что на свете не расстанется со мной, пока опасность не пройдет. Делать было нечего, я оставил его при себе вместо адъютанта.

Разделив таким образом пассажиров и отправив их вниз, я взял рупор и, чтобы посмотреть, как приказания мои будут исполняться, поднял его ко рту и закричал:

– Слушать!

В ту же минуту шум утих, и каждый приготовился к работе. Я продолжал:

– Люди на реи! Караулить ветер! Вещи и койки в сетки по бортам! Оружие на палубу!

В ту же минуту два человека бросились со скоростью и ловкостью обезьян по бакштагам грот-мачты на брам-стеньги, прочие сбежали по трапам и снова явились с койками, положили их под сетки и прикрыли насмоленным холстом, подшкипер, которого я произвел в сержанты, поставил ружья в козлы, а топоры и сабли сложил в пирамиду. Конечно, все было сделано не так проворно, как на военных кораблях, но, по крайней мере, без суматохи. Это подало мне надежду на будущее, и я поглядел на Апостоли, который, сидя у подножия бизань-мачты, отвечал уже мне своей кроткой и печальной улыбкой, когда еще я не выговорил ни слова.

– Ну что, храбрый сын Аргоса, – сказал я, – видно, приходится драться грекам против греков, братьям против братьев, Аттике против Мессении?

– Да, что делать! – отвечал он. – Так всегда будет, пока все дети одной матери, все поклонники одного Бога не соединятся против общего врага.

– И ты думаешь, что это когда-нибудь будет? – сказал я с видом сомнения, которого не мог скрыть.

– О, я в этом уверен! – вскричал Апостоли. – Невозможно, чтобы Пресвятая Панагия совсем покинула детей своих, и, когда великий день настанет, эти самые пираты, теперь стыд и поношение Архипелага, сделаются его честью и славой, потому что их довела до этого не склонность, а нищета.

– Ты очень снисходителен к своим землякам, Апостоли.

Потом, видя, что экипаж ждет приказаний, я закричал:

– Сержанту выбрать и приставить людей к орудиям и прикрепить к реям с обоих бортов крюки.

Отдав эти приказания, я снова обратился к Апостоли.

– А ты слишком строг, Джон, и именно потому, что, как обыкновенно франки, судишь обо всех народах, как будто они были на одной степени образования с европейцами, ты знаешь, что мы уже четыреста лет терпим, ты знаешь, что мы уже четыреста лет ничего не можем сохранить надежно: ни достояния отцов, ни чести наших дочерей, ты знаешь, что… Послушай, Джон, что я скажу тебе, – продолжал Апостоли, взяв меня за руку. – Если ты будешь долго в изгнании, становись сыном Греции, она милосердна, как всякий, кто страдал, великодушна, как всякий, кто был беден. Со временем, и это время наступит скоро, ты услышишь, как крик независимости прокатится с горы на гору, с острова на остров, тогда ты будешь другом, братом, товарищем людей, с которыми теперь станем сражаться, будешь жить с ними в одной палатке, есть один хлеб, пить из одной чаши.

– А скоро ли наступит этот день? – спросил я предсказателя, который с такой уверенностью возвещал мне его.

– Это один Бог знает! – отвечал Апостоли, подняв глаза к небу. – Но, конечно, скоро…

– Готово, капитан, – сказал мне подшкипер. – Не будет ли еще каких приказаний?