– Спасибо тебе, Боб, у меня на сердце отлегло, теперь мне так легко стало, что хотелось бы заснуть.

– Ну так прощай же, брат, я не хотел тебе сказать, а я и сам рад прикорнуть.

Они улеглись, через несколько минут я услышал громкое храпение Боба и более тихое дыхание бедного Дэвида.

Я пошел в свою каюту, но не надеясь успокоиться, как они. И действительно, я не спал всю ночь и на рассвете вышел на палубу.

Было еще довольно темно. Идя к носовой части, я запнулся за что-то у подножия грот-мачты, я нагнулся посмотреть, что это такое, и увидел блок, прикрепленный к деку.

– Зачем это здесь блок? – спросил я матроса, который был ближе ко мне.

Тот, не говоря ни слова, указал на второй блок, прикрепленный к грот-рее, и третий, который приделывали к юту. Я понял, что приготовления к казни уже сделаны. Подняв глаза к верху мачты, я увидел, что два матроса привязывают флаг юстиции, он был еще свернут и опутан бечевкой, которая висела до палубы, чтобы можно было распустить его в минуту казни.

Все эти приготовления делались в безмолвии, которое прерывал только Никк, сидя на конце грот-реи. В половине двенадцатого барабан вызвал всех на палубу. Морские солдаты стали в два ряда у правого и левого борта, в нескольких футах от обшивки и вокруг мачты.

В двенадцать часов без пяти минут Дэвид появился из люка носового трапа, с одного его бока был пастор, с другого – Боб. Он был очень бледен, но шел твердо…

Время, в которое происходила последняя церемония, сама по себе печальная и торжественная, придало ей еще большую мрачность. Солнце проглянуло на минуту на западе и ложилось за широкими полосами облаков в море, а сумерки спускались быстро, как обыкновенно бывает в полуденных странах. Весь экипаж стоял с непокрытыми головами. Пастор прочел отпускные молитвы, Боб толкнул ростер, койка с трупом упала в море, которое закрылось за ней, и корабль величественно удалился, заглаживая своим следом круги, которые образовал труп Дэвида, канувший в море.

Это происшествие опечалило весь экипаж, и никто еще не развеселился, когда через десять дней после того мы пришли в Мальту.

Как только мы вступили в гавань этого интересного острова, которую называют портом англичан, нас окружило множество маленьких лодок с дынями, апельсинами, гранатами и виноградом. Те, которые привезли эти плоды, предлагали свой товар с такими разнообразными криками и на таком странном наречии, что можно было бы подумать, будто мы очутились между туземцами какого-нибудь дикого острова южного моря, если бы не видели одного из чудес человеческой цивилизации – Мальты, которая походит на кучу перегорелых кирпичей, навешанную на пепле вулкана.

Я не стану говорить об удивительных фортификационных работах, которые сделали Мальту совершенно неприступной крепостью. Когда французы взяли Мальту, император Бонапарт и его офицеры осматривали эти укрепления и удивлялись, что все это так легко им досталось. Кафарелли, который был тут же, сказал: «Право, генерал, хорошо, что тут нашелся гарнизон: было кому отворить нам ворота». Вместо описаний, я посоветую читателю взглянуть на какой-нибудь план Мальты. Но никакой в свете план не может подать понятие о зрелище, которое представляет пристань Ла-Валетты: несмотря на всю мою самоуверенность, я не надеюсь верно изобразить его. Хотя на нас были мундиры, повсюду здесь уважаемые, однако же мы с трудом пробирались между торгашами, которые жгли кофе у самых наших ног, женщинами, которые преследовали нас, предлагая плоды, водоносами, которые оглушили нас криками «Чистая вода!», наконец, нищими, которые обступили нас, протягивая свои шляпы так, что надо было расталкивать их локтями, чтобы пробираться вперед. Несмотря на сильное соперничество, кажется, что это ремесло прибыльно, нищий отписывает сыну своему в наследство место, которое занимал на мощеной камнем дороге, ведущей к городу, точно так же, как лорд передает сыну место свое в верхней палате. Лестница, где это происходит, по одному уже своему имени кажется исключительным достоянием тех, кто ее занимает. Она называется «Nix mangiare». Ученым, конечно, трудно было бы приискать этимологию этого слова, но я помогу им.

Один старый нищий араб, не зная ни итальянского языка, ни мальтийского арабского наречия, излагал просьбу свою прохожим следующим образом:

– Nix padre, nix madre, nix mangiare, nix bebere.

To есть, нет ни отца, ни матери, нечего есть, нечего пить. Он с таким горестным выражением произносил слова «nix mangiare», что они всех поражали, поэтому разноплеменные матросы, останавливающиеся в Мальте, прозвали таким образом и лестницу, на которой он устроился.

Мальтийцы носят куртки с тремя или четырьмя рядами металлических пуговиц в виде колокольчиков, красный платок на голове и пояс того же цвета, черты их вообще резки и грубы, а в черных глазах выражается или дерзость, или низкое коварство. У женщин к этому неприятному выражению лица присоединяется еще и отвратительная нечистота. Хорошенькие женщины, которых изредка встречаешь в Мальте, все – сицилианки, этих полугречанок узнаешь с первого взгляда: лицо у них миловидное, улыбка лукавая, глаза мягкие, как бархат, всегда заглядываются на офицерские эполеты, мичманские усики и кортики. Они присвоили себе исключительное право обращать в свою пользу чувствительность моряков. Мальтийки стараются оспаривать у них это преимущество, но победа почти всегда остается на стороне хорошеньких сицилианок.

Приехав в Ла-Валетту, мы были поражены противоположностью настроений города и порта: порт весел и шумен, город скучен и безмолвен. Впрочем, мы выходили на берег, только чтобы запастись водой и сразу же возвратились на корабль. Ветер был благоприятный, и мы в тот же вечер снялись с якоря.

Мы шли с попутным ветром всю ночь и следующий день, и Борк во все время не выходил на палубу; вечером вахту сменили и, как обыкновенно, послали спать в тридцатишестифутовую батарею. Все мы, укачиваемые ионийскими волнами, с час уже спокойно спали в своих койках, как вдруг ядро просвистело в наших снастях и пробило малый стаксель, за ним последовало другое и пролетело сквозь парус бизань-мачты. Вахтенный, видно, заснул: мы сошлись с кораблем, который сразу же и прислал нам пару визитных билетов. Но что это было за судно – линейный корабль, фрегат, канонерская лодка, – этого, по темноте ночи, никто не знал. Когда я выскочил на палубу, третье ядро ударило в шпиль. Прежде всех попался мне Борк, он давал разные противоречащие приказания, это происшествие застигло лейтенанта врасплох, потому голос его не имел своей обыкновенной твердости, и мне во второй раз пришло в голову, что этот человек трус. Я еще больше утвердился в этом мнении, услышав на шканцах твердый, звучный голос капитана.

– Живо за работу! – кричал старый морской волк, у которого в подобных случаях являлась неожиданная твердость. – К ружью! По местам! Койки долой! Где сигнальный? Где все?

Тут началась суматоха, которой я не берусь и описывать, потом все пришло в порядок, и минут через десять все были на своих местах.

Между тем мы переменили положение и вышли из вида неприятеля, потом, когда все было готово, капитан велел спуститься. Через минуту мы увидели паруса, которые казались легкими белыми облаками: в ту же минуту судно опоясалось огнем и снасти наши затрещали, несколько обломков рей упало на палубу.

– Это бриг! – вскричал капитан. – Погоди, голубчик, попался ты нам! Смирно! Эй, на бриге! – продолжал он, крича в рупор. – Кто там? Мы «Трезубец», семидесятипушечный фрегат британского флота.

Через несколько секунд голос как будто какого-то морского духа прилетел по воздуху.

– А мы шлюп британского флота «Обезьяна».

– Вот тебе на! – сказал капитан.

– Вот тебе на! – повторил весь экипаж, и все расхохотались, потому что раненых никого не было.

Не прими капитан благоразумной предосторожности, мы принялись бы палить в своих, как они стреляли в нас, и, вероятно, только при абордаже узнали бы друг друга, потому что стали бы кричать на одном и том же языке.